— Узнал? — спросила она голосом, совершенно не изменившимся за прошедшие годы.
И говорила одноклассница теми же короткими, отрывистыми фразами, словно в ее внутренней пунктуации вообще не было запятых, а только точки.
— Нинка? — изумился Андрей Львович.
— Узнал. Еле нашла. Через Союз. Писателей.
— А что случилось?
— Случилось. В прошлом году. Ада Марковна. Умерла.
— Отчего?
— Онкология.
— А-а-а, — протянул Кокотов, для которого это слово еще неделю назад не значило ничего: онкология, экология, уфология… — Сколько ей было?
— Шестьдесят. Исполнилось.
— Совсем еще молодая женщина! Наши-то на похоронах были?
— Были. Я и Оклякшин. Она у него. Наблюдалась. В клинике.
— Хорошо, что ты позвонила. Надо бы встретиться…
— Необходимо.
— Почему — необходимо?
— Тридцать. Лет. Окончания. Школы.
— Тридцать?! — оторопел Кокотов. — Да, действительно — тридцать…
— Собираемся двадцатого. Июня.
— А почему двадцатого?
— Выпускной. У нас. Когда. Был?
— Не помню…
— Ничего-то вы, гады, не помните! А ты тогда вообще с мальчишками напился и ко мне приставал… — мужская забывчивость и давнее кокотовское кобелианство, видимо, так ее задевали, что она вдруг заговорила нормальным языком. — До сих пор никак не пойму! Нравилась тебе Истобникова, а целоваться ко мне полез!
— Я?!
— Ну не я же. Почему?
— А где мы встречаемся? — смущенно спросил Андрей Львович, уходя от ответа.
— В пельменной. В подвале. Помнишь? Как от метро. Идти. К школе… — снова зателеграфировала Валюшкина.
— Помню, конечно. А почему в пельменной?
— Там. Теперь. Ресторан. «На дне». Кто хозяин. Знаешь?
— Кто?
— Лешка. Понявин.
— Кто-о-о?
Лешка был самым низкорослым в классе, и когда в начале урока физкультуры все строились в шеренгу по росту, оказывался последним, даже стоявший перед ним Витька Быковский был на голову выше. У доски Понявин всегда молчал — долго, мучительно, непоколебимо, по меткому замечанию математика Анания Моисеевича, как подпольщик на допросе в гестапо. А если и открывал рот, то для того, чтобы назвать, например, Репетилова «Рептиловым», нигилиста Базарова — «наглистым Бузаровым», а деда Щукаря — «дедом Штукарем». Но учителя вместо двоек ставили ему тройки, наверное потому, что маленьких обижать у нас не принято. Лишь с годами Кокотов понял, что во всех этих дурацких оговорках Понявина была какая-то своя и не такая уж глупая, даже лукавая логика. А еще Лешка обладал особенным даром выгодно меняться. «Бум меняться? — Бум, бум, бум!» Магнетическим даром!
В школе, кстати, все менялись как ненормальные. Называлось это — «махнуться». Возможно, так вырывалась наружу забитая и загнанная социализмом вовнутрь рыночная природа человека. Ведь не случайно, как только забрезжил капитализм, сразу же меняться бросились миллионы взрослых, серьезных людей. Вагон газетной бумаги меняли на партию холодильников, а контейнер колготок на алюминиевые оковалки. Называлось это бартером. Стоило принести в школу из дому оловянных солдатиков, подаренных ко дню рождения, как тебе начинали за них предлагать самые удивительные вещи: например, набор фантиков от редкостных конфет из новогоднего кремлевского подарка или подлинный винтовочный патрон. Его нужно было бросить в костер и тут же лечь на землю, так как одного замешкавшегося мальчика из соседней школы шальная пуля убила наповал. Менялись все — иногда выгодно, иногда нет. При этом существовало негласное правило: если кто-то из «махнувшихся» наутро раскаивался в содеянном, сразу производился «обратный обмен». Понявин же никогда не возвращал полученного, отвечая: «Рыбка плывет — назад не отдает!»
Однажды будущий писатель, баловавшийся в детстве филателией, попав под магнетическое обаяние Лешки, сдуру отдал ему за серию «треуголок» «Фауна Бурунди» свою самую ценную марку — с профилем Муссолини. Поначалу он даже не помышлял об обмене, но Понявин пел, что Бурунди — далекая страна, куда белых людей вообще не пускают, и эта треугольная серия попала в СССР таинственным путем, через третьи страны. На «третьих странах» Андрей сломался. Через неделю он забрел в филателистический отдел магазина «Книжный мир» на улице Кирова и с изумлением обнаружил, что «Фауну Бурунди» можно спокойно, минуя третьи страны, купить за 2 рубля 54 копейки.
Обман был настолько чудовищный, что Кокотов даже не решился требовать «обратного обмена», а только тихо плакал. Светлана Егоровна с большим трудом выведала у рыдающего Андрюши, в чем дело, узнала телефон Понявиных, позвонила и потребовала к трубке отца, служившего, кажется, кладовщиком на хладокомбинате. Слушая, как мать строгим голосом излагает родителю суть жульнической махинации, учиненной его сыном, незадачливый меняльщик затеплился надеждой на возвращение Муссолини. Но вдруг, в самом расцвете обличительного монолога, мать запнулась, на лице ее возникло выражение обидчивого недоумения, и она повесила трубку.
— Что он сказал? — спросил Кокотов, холодея.
— «Рыбка плывет — назад не отдает!» — ответила мать с тихим ужасом. — Преступная семья!
Еще у Лешки была странная манера ходить: он двигался так, словно имел могучее, рослое, крупногабаритное тело, едва вмещающееся в предлагаемое жизненное пространство. Вкупе с его щуплой низкорослостью выглядело это уморительно. Остроумный математик Ананий Моисеевич, сверяя по журналу присутствующих, иной раз вопрошал: «Ну, и где же Алеша Понявин, богатырь наш святорусский?»
— Чего затих? — поинтересовалась Валюшкина.
— Перевариваю информацию.
— Переварил?
— Переварил.
— Тогда вот. Тебе. Еще. У него сеть. Ресторанов. «Евгений Онегин». «Тамань». «Кому на Руси жить хорошо?», «Пиковая дама»… Есть еще. Забыла… — сообщила Нинка отрывисто, как робот из приснопамятной радиопередачи «Пионерская зорька».
(Каждый день он, точнее какой-то актер, металлическим голосом докладывал юным радиослушателям, где и сколько металлолома собрали школьники Страны Советов).
— Смотри-ка… По литературе-то у него тройка была! — изумился писатель. — А дорогие рестораны?
— Средние. Сбрасываемся. По сто. Долларов. Остальное — он. Потянешь?
— Потяну, — сказал автор дилогии, вспомнив почему-то треугольную серию «Фауна Бурунди». — А сколько народу будет?
— Пока. Нашла одиннадцать. Человек.
— Ты через «Одноклассники.ru» попробуй!
— Попробовала. Слушай, а почему ты все-таки ко мне тогда пристал? Тебе же нравилась Истобникова? — снова перейдя на нормальный язык, спросила Валюшкина.
— Я тебе при встрече объясню.
