Валюшкина сняла со спинки стула просторную сумку фирмы «Мандарина Дак» и вынула из нее школьный альбом для рисования, довольно затрепанный.
— Смотри! — сказала она и отвела взгляд.
Автор «Бойкота» переворачивал страницы с изумлением и гордостью: оказывается, все эти тридцать лет Нинка внимательно следила за его литературной судьбой. В альбом были вклеены вырезанные из газет рецензии на его повесть про восставших школьников, даже крошечные заметки о каких-то давно забытых встречах и конференциях, где он участвовал и упоминался через запятую. А «Гипсовый трубач» был изъят из журнала «Железный век» и тоже вклеен, причем некоторые строчки отчеркнуты розовым маркером. Например, вот такие:
«…Последняя, третья смена заканчивалась. Скоро, скоро им предстояло расстаться и разъехаться по домам. Он старался не думать об этом, как не думают в юности о смерти, но, конечно, понимал: скоро все закончится, и не мог, не хотел смириться с тем, что вот эта звенящая нежность, наполнявшая его тело с того самого момента, когда он впервые увидел ее на педсовете, так и умрет, развеется в неловких словах, случайных касаньях рук, косвенных взглядах, улыбках, полных головокружительной плотской тайны. Кажется, и она чувствовала нечто схожее, день ото дня смотрела на него с нараставшей серьезностью, даже хмурилась, точно готовилась принять какое-то очень сложное и важное решение. А поцеловались они за всю смену только раз…»
— Нинка! — только и смог вымолвить Кокотов.
— У меня все твои книги есть. Ты хорошо стал писать! Но мало…
— Да, мало… — согласился Андрей Львович, благодаря судьбу за то, что одноклассница ничего не знает о кроличьей плодовитости Аннабель Ли.
На прощанье Валюшкина тоже дала ему свою визитку, сообщив, что она начальник отдела личных вкладов банка «Северное сияние».
— Звони!
— И ты звони!
— Я. Звонила. Теперь твоя. Очередь.
— Позвоню.
— Хочешь. Я — тебе. Счет открою?
— А у вас проценты хорошие?
— Обычные. Но если. Форс-мажор. Деньги. Вытащу.
— Спасибо, Нинка!
— А поцеловать?
— Мм-а! — Он чмокнул ее в щеку.
— Какие же вы, мужики, скучные после сорока! — сказала она грустным человеческим голосом.
Визитку Оклякшина Кокотов, как обычно, засунул неизвестно куда и, вернувшись напуганный из поликлиники, перерыл полквартиры, но так и не нашел, зато в вазочке, где при Веронике лежали конфеты, обнаружил Нинкину карточку и набрал ее рабочий телефон.
— Банк «Северное сияние»! — отозвался влекущий девичий голос.
— Мне бы… госпожу… Валюшкину!
— Нину Викторовну?
— Да-да…
— Как вас представить?
— Кокотов.
— Кокотов? — переспросил голос, чуть повеселев. — Одну минутку!
— Андрей! — почти тут же откликнулась одноклассница. — Привет! Надумал. Счет. Открыть?
— Нет…
— А что? — игриво спросила она.
— Я визитку Оклякшина потерял.
— А-а-а… потерял… — бесцветно повторила бывшая староста. — Подожди! Записывай…
Глава 50
Человек-для-смерти
После того как медсестра сердито постучала в кабинет исчезнувшего заместителя главного врача, прошло минут пять, и вдруг оттуда донеслись звуки жизни. Дверь осторожно отперли изнутри и чуть приотворили явно для разъяснения наружных обстоятельств. Видимо, обстоятельства эти оказались благоприятными, и уже через мгновение на пороге стоял, унимая зевоту, сам Оклякшин, краснолицый, в белом халате. Завидев томящегося в ожидании одноклассника, он удивился, обрадовался и распахнул объятья. От Пашки несло одеколоном и коньяком, явно только что употребленными соответственно для наружного и внутреннего освежения. Кокотов боковым зрением отметил, что товарищеские объятья с доктором не ускользнули от завистливых взглядов других пациентов, и почувствовал глупую гордость, как в детстве, когда кто-то из могущественных взрослых привечал его, простого ребенка, добрым вниманием.
— А мы разве на сегодня договаривались? — спросил Пашка с той беззаботностью, какую придает человеку утренняя толика алкоголя.
— На сегодня.
— Слушай, совсем забыл! Вчера новый томограф обмывали. Ну, я и остался тут. Жене позвонил и остался. Женька у меня в этом смысле редкая баба! Молодая, а все понимает! У других чуть что: «Срочно домой! А то сейчас приеду и всех разгоню!» Верка моя так всегда и делала! А Женька — нет: спи, милый, — где лег.
— Правда? — удивился Кокотов, подумав, что жена, разрешающая мужу все, как правило, позволяет себе еще больше.
— Правда! А почему? Потому что самые жуткие увечья выпивший человек получает по пути домой. Женька у меня травматолог. Она знает! Ты не падал? Сознание не терял?
— Не-ет!
— И не падай! Но если что — сразу к ней: утром, ночью, в метель. Спасет! Может, по чуть-чуть? — предложил Пашка.
— Нет, мне еще сегодня…
— Правильно! Мне тоже еще сегодня. Но ты, Андрюха, все равно молодец, что зашел! Главное не опоздать. Ада Марковна вот опоздала. Слу-ушай, а давай мы тебя на новом томографе прокрутим! Всё про себя узнаешь!
— Всё? — ужаснулся писатель. — А можно только про нос?
— Про нос? Можно. Ну и что у тебя с носом?
— Я же тебе говорил… по телефону.
— Да? Слушай, забыл…
— Понимаешь, вот нашли в носу какое-то новообразование, — по возможности беззаботно доложил Кокотов.
— Кто нашел?
— Врач.
— Какой врач?
— Из поликлиники…
— Из какой еще поликлиники?
— Из районной, — смущаясь своей заурядности, сообщил автор «Кентавра желаний».
— Из районной? У вас вроде своя была, писательская, возле «Аэропорта»? Мой однокурсник там работал, жаловался: «Тебе хорошо — тебе коньяк несут, а мне дурацкие книжки с автографами тащат. Не знаю, куда эту хрень девать!»
— Отобрали поликлинику, — вздохнул Андрей Львович.
— Кто?
— Какие-то жулики.
— Вот времена! Ну пойдем, жертва бесплатной медицины!
— Куда?
— К специалисту.
Ведя друга на второй этаж, Оклякшин по дороге расспрашивал, не слишком ли напился на вечере встреч, не нарушал ли в беспамятстве общественный порядок, и вспоминал, как проснулся рано утром на диванчике в трактирной подсобке, куда его уложили отдохнуть. Еще он искренне восхищался бодрой живучестью Анания Моисеевича.
— Когда стали выпускать, он ведь в Израиль уехал с детьми и внуками, а потом вернулся! Один. И знаешь почему?
