Жду с окончательными намерениями. Уже Ваш А. К.
Одевшись, Андрей Львович посмотрел на себя в зеркало и постарался придать лицу выражение отрешенной добропорядочности, какое обычно напускает на себя прохожий, справив скорую нужду и вернувшись из кустов на оживленный тротуар. После нескольких попыток это ему удалось.
В коридоре писодей нос к носу столкнулся с Владимиром Борисовичем. Дантист, напевая марш дроздовцев, нес в плевательнице яблоко и кусок хлеба с маслом. Он был, как обычно, в белом халате и галифе с лампасами, но на этот раз почему-то не в начищенных гармошчатых сапогах, а в замшевых тапочках с помпонами.
— Ну, как дела над Понырями? — вежливо спросил Андрей Львович.
— Да что там Поныри! Говорят, вы ночью такую тут Прохоровку устроили!
— Ну, уж и скажут… — зарделся автор «Сердца порока», ощутив прилив незаслуженной половой гордости.
— А я ведь грешным делом и сам к ней клинья подбивал. Влекущая дама! Несколько раз предлагал бесплатный осмотр ротовой полости. Звал полетать над Понырями. Нет! Гордая! Чем же вы-то ее взяли? — Доктор посмотрел на соперника с уважительным недоумением. — Не смею, конечно, расспрашивать, но все-таки, как мужчина мужчине, откройтесь! Если оценивать по десятибалльной шкале… Как она, а?
— М-м… Э-э-э… Девять целых и девять десятых, пожалуй…
— Я примерно так и думал. — Грустно улыбнувшись, дантист крутанул казачий ус. — А зубик-то вам залечить все-таки надо. Женщина серьезная, может неправильно понять!
— Конечно, обязательно… — закивал Кокотов, нащупывая языком кариесное дупло.
— В любое время!
На лестничной площадке ему встретились ветераны: Ящик шел под руку со Златой, а следом брели вдова внебрачного сына Блока в шляпке с вуалью и архитектор Пустохин с бамбуковой тростью. Увидев героя своих шептаний, они выстроились вдоль стены и, почтительно поздоровавшись, смотрели на него во все глаза, как пионеры на старшеклассника, про которого говорят, что он уже целуется с взрослыми тетями.
— Вас Бездынько ищет… — доложил Ящик.
— Он про вас стихи написал… — смущенно добавила Воскобойникова.
— Я знаю… — важно кивнул писодей и проследовал далее.
Удивительное дело, но ему вдруг стало казаться, будто минувшей ночью он и в самом деле совершил многократный подвиг любви и довел Наталью Павловну до той степени счастливого изнеможения, когда женщине хочется превратиться в прикроватный коврик своего мужчины. Эта версия пока еще существовала в его душе в виде желательной фантазии, но уже стремилась к тому, чтобы стать воспоминанием.
В приемной Андрей Львович, конечно же, столкнулся с Валентиной Никифоровной. Она усмехнулась и состроила гримасу равнодушного презрения к тому, о чем судачит теперь все «Ипокренино». В ответ он, вспомнив «муравьиную тропку», скроил блудливую мину вольно-амурного стрелка, не отвечающего за пронзенные им дамские сердца. Оскорбленная женщина вспыхнула лицом, тряхнула прической и гневно вышла из приемной, обозначая полный разрыв. Лишь легкое подрагивание ягодиц намекало на возможность прощения, которое надо еще заслужить.
Глядя ей вслед и дивясь своей нарастающей аморальности, Кокотов нахально подумал: прежде чем снова идти на взятие Обояровой, хорошо бы во избежание повторного конфуза испытаться на бухгалтерше. Так, для спокойствия. А что? Тестируют же пилотов перед ответственным полетом на специальных тренажерах! В конце концов, Валентина ему не чужая! О, если бы автор «Заблудившихся в алькове» знал, к каким невообразимым жизненным сдвигам приведет эта фривольная мыслишка, блуднувшая в его мозгу, он бы тут же срочно затоптал ее, как окурок, брошенный возле бензоколонки.
Но он этого не сделал! Нет, не сделал…
— Вас ждут! — прошелестела секретарша с тихим восторгом.
Андрей Львович одарил бедняжку взглядом, не исключающим посильного участия в ее скудной женственности, и вошел в кабинет. Пахнуло пряным табачным дымом: это Жарынин развалился в кресле и курил трубку, держа ее в ладони, как любимую птицу. Огуревич, завидя счастливого соперника, напряг щеки, поджал губы и, едва кивнув, отвернулся к полкам с бесконечными томами Эзотерической энциклопедии. Однако Кокотов успел-таки ответить ему сдержанным полупоклоном, исполненным нескрываемого мужского превосходства. У окна скромно стоял Меделянский. Он сильно изменился: постарел, заморщинился и усох, став ниже ростом. По всему, случилось это с ним недавно: ярко-клетчатый пиджак мешком висел на скукожившемся теле, а щегольской галстук выглядел нелепо на шее, обвисшей, как у мастифа. Обычно печальное превращение в старика влечет за собой неизбежные перемены в одежде, но на это требуются время и смирение.
«М-да, доконал тебя Змеюрик!» — сочувственно подумал писодей.
— А вот и мой соавтор! — воскликнул Жарынин, указав дымящимся влажным мундштуком на вошедшего.
— Кокотов?! — Меделянский усмехнулся какому-то странному, только ему понятному совпадению.
— Ну да, Кокотов, прозаик прустовской школы! А разве я вам не говорил? — удивился игровод.
— Что прустовской — говорили, но фамилию не называли.
— Могли бы догадаться! — хохотнул Дмитрий Антонович. — Разве много у нас прозаиков прустовской школы?
— К сожалению, много, — вздохнул отец Змеюрика. — Ну, здравствуй, Андрей, — и осторожно, точно ожидая отпора, протянул руку.
— Здравствуйте, Гелий Захарович!
— Значит, ты теперь в кино подался?
— Да вот мы… с Дмитрием Антоновичем… пишем сценарий по моему «Гипсовому трубачу».
— Неплохая повестушка, читал, — отечески одобрил Меделянский.
— Он у нас не только сценарии писать успевает! — подмигнул режиссер.
Жарынин был слегка развязен, как человек, чей организм почти трезв, но окончательно алкоголем еще не покинут. Аркадий Петрович от этих слов покраснел и дернул головой, отгоняя ревнивые видения. Писодей же напустил на себя скромную многозначительность, подтверждая самые невероятные подозрения. Впрочем, он с тревогой подумал еще и о том, что ревнивец директор может сгоряча заглянуть в свои торсионные поля, узнать позорную правду и осрамить его на весь дом ветеранов.
— Ну и что же вы тут еще успеваете? — спросил Меделянский.
— Мы за «Ипокренино» боремся! — потупившись, объяснил автор «Преданных объятий».
— И чего хотите?
— Справедливости…
— Справедливости? Хм. В России справедливость невозможна. Ее даже в Европе нет. Я вот прямо из Брюсселя. Слыхали, как они там все повернули?
— Читали. В «Артефактах недели», — кивнул Жарынин.
— Не любит нас Европа, — согласился Огуревич, с осуждением посмотрев почему-то на Кокотова.
