— Вы что ж, мадам, и по субботам работаете?
— Приходится, — вздохнула бывшая староста.
— А льготные кредиты даете? — полюбопытствовал Жарынин, притормаживая.
— Даем, — кивнула Валюшкина, поблагодарила режиссера и, выходя, почти равнодушно бросила Кокотову: — Звони. Иногда!
Автор «Знойного прощания» смотрел вслед длинноногой, почти уже незнакомой бизнес-леди, казавшейся со спины совсем юной. И снова, в который раз, он удивлялся этой странной женской особенности — умению, одевшись после буйной постельной вседозволенности, обернуться неприступным холодным существом, словно бы прилетевшим с далекой планеты, где размножаются с помощью загадочных улыбок.
Далее мысли его по обыкновению разветвились. Он грезил, как с помощью трех оставшихся таблеток камасутрина приведет в рыдающий восторг Наталью Павловну. Одновременно Андрей Львович обдумывал способ потактичнее и понежнее отвадить Валюшкину, представив минувшую ночь милой, нежной, незабываемой, но ни к чему не обязывающей плотской оплошностью двух соскучившихся одноклассников. При этом он ощутил в сердце одиночество, и ему страшно захотелось, чтобы Нинка бегом вернулась к машине и, зарыдав на глазах у изумленного соавтора, призналась, что жить без Кокотова не может…
— Вы замечали, коллега, что в архитектуре банков есть нечто от языческих мегалитов?
— Пожалуй… — буркнул Андрей Львович, наблюдая за тем, как Валюшкина, дружески кивнув охранникам, скрылась в прозрачном мраке стеклянных дверей.
— С анализами, я вижу, у вас все в порядке? — проследив его взгляд, съехидничал Жарынин.
— Да, слава богу, пока нормально…
— Накренили бедную женщину!
— Я бы попросил.
— Да ладно… Очень, очень милая дама! Только разговаривает она у вас как робот устаревшей модели.
— Это от смущения.
— Наверное… Сразу видно: порядочная, скромная и одинокая. Хотя Сен-Жон Перс говорил: «Приличная женщина предпочтет ночное одиночество утреннему стыду». Хм-м… Старомодный мечтатель! Зачем она только связалась с таким распутником, как вы? Не понимаю…
— Мы вместе учились.
— Да? Вы сохранились гораздо хуже, чем она. Но это кое-что объясняет. Заманчиво улечься в постель со своей юностью. Освежает. Не надо мне было вас развязывать.
— В каком смысле?
— В прямом. Бедная Валентина! Бедная Наталья Павловна! Вы, Кокотов, на глазах превращаетесь в человекообразного кобеля! Но хватит о бабах. За работу! Мозг еще бодр. Как говаривал зануда Сен-Жон Перс: «Утром все гении!» Придумали что-нибудь новенькое или некогда было?
— Завидуете? — усмехнулся писодей с ленивой дерзостью.
— Я? Нет, просто думаю: отобрать у вас аванс или начать регулярно бить? Выбирайте!
Андрей Львович нащупал в боковом кармане похудевший бумажник. Большую часть денег он спрятал в квартире, как обычно, во втором томе «Коммунистов» Луи Арагона, купленных в шестидесятые годы Светланой Егоровной в нагрузку к сборнику Сергея Есенина «Отдам все сердце октябрю и маю…» Много лет назад, получив первый серьезный гонорар и не доверяя банкам (справедливо, как показал дефолт), Кокотов оборудовал тайник, вырезав в тысячестраничнои эпопее сюрреалиста-расстриги прямоугольное углубление размером с купюру, скрытое от чужих глаз переплетом. Там и хранились скромные сбережения.
— Что молчите? — спросил Жарынин.
— Думаю…
Кокотов и в самом деле думал. Возвращать деньги, ставшие уже частью его жизни, конечно, не хотелось, а узнать на себе, что такое джеб, тем более. Он собрал разбежавшееся сознание в кулак и заговорил свежим заинтересованным голосом, словно пытливые мысли о новом сюжете не покидали его ни на миг:
— А если, допустим, Юля с Борей у нас знакомятся, ну… э-э-э… например… в… «Аптекарском огороде»?
— Где-е?
— Вы что, никогда не были в «Аптекарском огороде»? — удивился писодей так, будто речь шла о скверике перед Большим театром.
— Не-ет, не был… — чуть растерялся режиссер.
— Это же прямо возле метро «Проспект Мира». Его еще Петр Первый основал!
— Метро?
— Огород!
— Забавно! Ну и?
Кокотов принялся бойко рассказывать про «Аптекарский огород», этот уникальный оазис редкостной флоры посреди асфальтово-бетонной Москвы. Особенно ярко и подробно он расписал трехсотлетнюю лиственницу, пруд, вырытый в восемнадцатом веке, а затем углубился в ботанические диковины, вроде листовника сколопендрового и лилии слегка волосистой.
— Слегка? Неплохо! — кивнул Жарынин и с одобрением посмотрел на соавтора. — Значит, даже листовник сколопендровый там есть?
— Есть.
— С ума сойти! И что же делает в этом огороде наша Юлия?
— Ну, не знаю… Гуляет с ребенком или читает…
— Нет! Никакого ребенка! — режиссер сердито стукнул по рулю. — Куда его потом девать? Это ж не котенок, черт побери: отдал в хорошие руки и забыл. Замучаемся к бабушкам пристраивать. А убивать детей нельзя. Даже в кино. Наша Юлия — одинокая замужняя женщина. Это понятно? Она тихо сидит на лавочке и читает. Кстати, эта ваша подружка замужем, с детьми?
— Нет, в разводе. Дочь, взрослая, в Америке.
— Я так и думал. К тому же работает в банке. Не женщина, а мечта одинокого обалдуя, вроде вас. Что она читает?
— Не знаю. Мы еще с ней не настолько близки…
— Неужели? — Жарынин насмешливо дернул косматой бровью. — Раньше сперва говорили о книгах, а потом шли в постель. Теперь — наоборот. Я вас спрашиваю, что читает наша Юлия?
— Может, детектив Морилиной?
— Никогда! Женщина скорее заболеет простатитом, чем напишет приличный детектив.
— А как же Агата Кристи?
— Это псевдоним, вроде Аннабель Ли.
— Может, Дмитрия Волова? — смутившись, предложил Кокотов.
— Нет, у него все силы уходят на любовь к себе — на литературу не остается.
— Радмилу Улиткину!
— Наша Юлия — русская женщина. Зачем ей нудные истории из жизни отъезжающих на историческую родину? Думайте!
— Виктора Белевина?
— Вы еще нашей девочке галлюциногенных мухоморов предложите!
— Виктора Урофеева?
— Юля — приличная женщина и не терпит матерщины. Пусть его читают западные русисты…
— Макунина?
— Нет, он пишет ради премий, а как сказал Сен-Жон Перс: «Путь к забвению вымощен „Букерами“».
— Ольгу Свальникову?
— Кокотов, вы что садист?
— Михаила Пшишкина?
— Вы сами-то пробовали эти филологические водоросли?
