— Нет.
— А зачем подсовываете нашей Юленьке?
— Ну, даже не знаю… — беспомощно развел руками писодей.
— Эх вы! Юлия будет читать Толстого. «Крейцерову сонату». Да! Ее брак зашел в тупик, и она, как настоящая русская женщина, ищет выход не в чужих постелях, а в умных книгах. Юлия моложе своего мужа и вышла за него, конечно, не по любви, а из странной уверенности в пожизненной невозможности счастья. Такое часто случается почему-то именно с красивыми, умными и тонкими женщинами. Умные дурнушки и дебильные красотки этим недугом никогда не страдают. Замечали?
— Замечал. А выйти замуж ее уговорила мама! — наябедничал писодей.
— Как зовут маму?
— Анна Ивановна.
— Ах вы, лентяй! Ладно, пусть будет Анна Ивановна. В молодости она играла в народном театре, мечтала захомутать солидного человека с должностью и содержательной сберкнижкой, но вышла всего лишь за скромного программиста. На досуге он мастерил из канцелярских скрепок холодное оружие: копья величиной с иголку, стилеты размером с ресничку и так далее…
— Зачем?
— Ему нравилось. И учтите, коллега: у мимолетного персонажа должна быть какая-нибудь чудинка, чтобы зритель запомнил. Ясно? Имя отца? Но помните — это имя чудака…
— Юрий Венедиктович?
— Еще почудней!
— Юрий Вильямович.
— Почему Вильямович?
— У меня есть знакомый писатель. Козлов. Юрий Вильямович.
— Хорошо! Но отец нам не понадобится. Он умер от сепсиса, когда дочке исполнилось десять, укололся рапирой величиной с осиное жало. Да-с… Юля в минуты сомнений будет перебирать оставшиеся от него крошечные кинжалы, пики, сабли — и плакать. Вообразите: скользнув по щеке, летит вниз горькая слеза и в ней тонет двуручный меч крестоносца. Ах, как я это сниму! Представляете?
— О, да! — кивнул Кокотов, не представляя, куда волочь наметившийся сюжет.
— И что дальше?
— Жизнь… — экзистенциально вздохнул писодей.
— Совершенно верно, мой друг! Жизнь. Анна Ивановна вдоволь хлебнула женского одиночества, помыкалась по ложным женихам, не раз попадаясь на их уды. Это удивительно, какой-нибудь нищий сморчок, прикидывающийся брачным соискателем, легко уложит в постель гордую одинокую красавицу, безнадежно отказавшую многим серьезным мужчинам, у которых есть все: внешность, ум, деньги, — нет лишь паспорта без отметины ЗАГСа. За примером далеко ходить не надо: Валентина! Мне иногда кажется, что одержимые замужеством дамы уступают очередному прохиндею с теми же целомудренными представительскими намерениями, с какими, допустим, угощают вкусным обедом, предъявляя кулинарные способности. А потом выясняется: сморчок и не собирался жениться, он просто коллекционирует некомплектных баб! Может, нам снять фильм про это?
— А что? — оживился Андрей Львович.
— В другой раз и с другим соавтором! — усмехнулся игровод. — Но эта красочка нам понадобится! Помыкавшись и оставшись одна-одинешенька, мать с детства внушала Юльке, что замужество — это, в сущности, всего лишь красивый и надежный футляр для хранения дорогостоящей женской благосклонности. В конце концов дочь согласилась выйти за нелюбимого Захара Гелиевича…
— Почему Захара Гелиевича? — обиделся Кокотов.
— Вам не нравится? — удивился Жарынин и покосился на него с дружеской насмешкой.
— Нет, не нравится…
— Ваш вариант?
— Рихард Шмаксович.
— Ладно, квиты. Теперь — серьезно. Ну?
— Виктор Степанович.
— Хорошо! С легким налетом исторического свинства! Фамилия этого гада?
— Черевков.
— Отлично! Промискуитет идет вам на пользу! Легкий отзвук «чрева» подсказывает вдумчивому зрителю, что перед ним бездуховный козел и стяжатель. С другой стороны, в фамилии есть намек и на гоголевские «черевички», отсюда становится ясно, что он добивался нашу Юлию с мрачным упорством, как кузнец Вакула — Оксану. И поэтому Черевков пойдет на все, если Юлька захочет уйти к другому… Убьет. Каково?
— Я думал, вы всего этого не заметите… — потупился писодей, намекая на выстраданность фамилии «Черевков», которую он не без сожаления жертвует на общее творческое дело.
— Что я, слепой? Сен-Жон Перс, между прочим, получая «нобелевку», сказал: «Подобно тому, как человек на девяносто процентов состоит из воды, так искусство на девяносто процентов состоит из той херни, которую выдумывают от безделья критики». Простите, коллега, мне надо отлить.
С этими словами игровод подрезал шедший справа длинномер. Мордатый водила высунулся по пояс из окна и, потрясая кулаком, обматерил лиходея. Но «Вольво», тормозя, уже выскочил на обочину, и взметенный гравий забарабанил по днищу.
— Я с вами? — попросился соавтор.
— Пожалуйста! Мы живем в свободной стране.
Глава 94
Лягушки райского сада
Кокотов углубился в лес, тронутый веселым тленом осени. Рядом с зеленым орешником желтел листьями тонкий кленовый подросток. В воздухе, словно голограмма, висела, искрясь, паутина. Возле мшистых корней плотным пучком росли желтые чешуйчатые грибы. В пегой траве виднелись ярко-оранжевые, как у рябины, ягоды ландыша. Шумно вдыхая бодрый утренний воздух, Андрей Львович оправился, а когда возвращался к машине, услышал бульканье «Моторолы» и радостно распечатал конвертик:
О, мой спаситель! До сих пор мучаюсь оттого, что мы вчера разминулись, но тем слаще будет встреча. Завтра — какое пьянящее слово! Все время думаю о Вас и заглядываю в сумочку. Вы все еще ждете меня с окончательными намерениями? Или «переговоры» продолжаются?! Ах, не отпирайтесь! Я же Вас, милый, чувствую! Целую, целую, целую! Завтра, завтра, завтра! Бессчетно Ваша! Н. О.
Поразившись женской проницательности, он собрался ответить, что тоже скучает и ждет с «наиокончательнейшими» намерениями, а единственная разлучница, вставшая между ними, — это, увы, неделимая собственность, нажитая бывшей пионеркой в браке. Но тут из леса вышел Жарынин — радостный, деловитый, требовательный. Однако хорошее настроение ему быстро испортили: метрах в ста от них остановился по той же нужде навороченный джип, из которого вылез не менее навороченный хозяин и, не отходя от бампера, залюбовался своей переливающейся на солнышке изогнутой струей. Сквозь притемненные стекла было видно, как его молодая спутница невозмутимо пудрит носик. Машины пролетали по шоссе с равнодушным ревом. Игровод, ругнувшись, тронулся, а проезжая мимо, укоризненно посигналил невеже, но тот в ответ лишь приветливо помахал свободной рукой.
— Посмотрите, Кокотов, и запомните, — хмуро проговорил режиссер. — Вот это и есть повреждение нравов. Вы помните, чтобы кто-нибудь на виду мочился при Советской власти? Не было такого! После «Жигулей», взяв в организм дюжину пива, бывало, измучаешься, бегая по Москве в поисках тихой подворотни. Иногда даже к забытой любовнице напросишься — от безысходности, а она вообразит себе невесть что. Вот какая была нравственность! А теперь? Срам. Животные. Кто виноват?
