— С чего вы взяли?
— Ваша банкирша не похожа на даму, берущую с мужчин деньги. Скорее наоборот. Валентина отпадает, она вас презирает и попросила бы взаймы у меня. Остается Лапузина. Прав, прав старый бабофоб Сен-Жон Перс: «Ничто не дается нам так дешево и не стоит так дорого, как женщины!» Ладно, подкину вам на бедность. Не бросать же в нищете андрогинового соавтора!
Сказав это, игровод усмехнулся, прибавил газу и пребывал в хорошем настроении, пока они не попали в пробку перед Северянинским мостом. Жарынин занервничал, боясь, что старики приедут в суд раньше него, растеряются и нарушат продуманный до мелочей план сражения. Сначала режиссер по обыкновению винил во всем Кокотова, умудрившегося получить квартиру в гиблом месте, на непроезжем Ярославском шоссе. Потом он расширил пределы критики и страстно понес отцов города, которые, вместо того чтобы торить дороги, строить тоннели с развязками и многоэтажные парковки, разворовывают казну, скупают в Европе замки, разводят пчел, открывают никому не нужные музеи, пишут книжки о роли водопровода в мировой истории. Досталось, конечно, и президенту.
— О, как я их сниму! — изнемогая от бессильного гнева, твердил игровод. — О-о! Убью аллегорией!
С этими словами Жарынин развернулся, и они помчались в объезд какими-то неведомыми улочками и переулками. Кокотов смотрел на незнакомые дома, скверы, магазины и с грустью думал о том, что прожил в Москве всю жизнь, но вот ведь совсем не знает ее, есть места, где он ни разу не был и уже, наверное, никогда не побывает. А ведь кто-то здесь живет, гуляет с собакой, ходит в булочную, спьяну не попадает ключом в замок… С женщиной так же! Можно прожить с ней годы и не узнать ее, не понять того, что другому откроется в первую же ночь…
В капище примчались раньше стариков. Здание суда было отстроено недавно, в новодержавном стиле. Казалось, сперва тут начали громоздить тюрьму, но потом передумали и приукрасили мрачную кубатуру порталами с завитушками. Стены еще радовали глаз свежей раскраской, однако в нескольких местах штукатурка уже отвалилась, открыв серый пористый бетон с бороздами от опалубки. Очевидно, строили таджики. Над центральной дверью, мощной, как вход в метро, в специальной нише торчала бронзовая Фемида с весами в руке.
— М-да, в России все на особинку! — вздохнул Жарынин.
— Что вы имеете в виду? — уточнил Кокотов.
— Посмотрите на богиню! Ничего странного не заметили?
— Нет, — покачал головой автор «Беса наготы», отметив, что скульптор изобразил богиню полногрудой, как Наталья Павловна.
— Эх вы! У нее же нет на глазах повязки.
— Да, в самом деле… — согласился писодей, удивляясь собственной ненаблюдательности.
— Ну где же это чертово старичьё! — воскликнул игровод, озираясь.
В скверике, разбитом перед судом, под сенью усыхающих крон нервно прохаживался длинноногий Морекопов, кривя узкое нервное лицо и издавая гулкие утробные звуки, пугавшие мамаш с колясками. В своем черном костюме и манишке с бабочкой он был похож на оперного певца, который за кулисами перед выходом на сцену, гримасничая, разминает губы и пробует голос. Увидав соавторов, законник, не вступая в разговор, лишь кивнул им, а потом величественным движением откинул упавшую на лоб седую прическу.
— Знаете, кого мне напоминают адвокаты?
— Кого?
Но ответить игровод не успел: на «Волге» приехали Меделянский и Огуревич. Они вышли из машины с явной неохотой и разминали затекшие ноги. Щеки директора были скорбно напружены, лоб сморщен. Отец Змеюрика полусонно хмурился, как человек, поднятый чуть свет с постели по пустячному делу.
— Где остальные? — строго спросил режиссер. — Почему опаздываете?
— Едут…
— А что случилось?
— Ласунская тюрбан выбирала…
— О господи!
Меделянский, увидев Морекопова, направился к нему, и они, сблизив головы, заговорили о чем-то секретном, скорее всего о трудных судьбах пресмыкающихся в мировой литературе.
— Ну что, выиграем? — спросил Жарынин директора. — Заглянули бы в свои торсионные поля для спокойствия!
— Ах, вы все глумитесь! — покраснел от обиды Аркадий Петрович.
Из-за поворота появился желтый пазик с трафаретом «Осторожно, дети!» на лобовом стекле. Гармошчатые двери открылись, и на землю ступила ражая супруга Огуревича — Зинаида Афанасьевна, одетая в деловой дамский наряд, кроем и цветом напоминающий френч. Покрикивая, бранясь и считая по головам, она помогала старикам спускаться с высокой подножки. Первой, отказавшись от поданной руки, выпорхнула одетая в матроску Злата Воскобойникова. Следом за ней допотопным козликом сиганул Ящик. Потом бывшая милиционерша приняла одного за другим поэта Бездынько с «Избранным» под мышкой, кобзаря Пасюкевича с бандурой, вдову внебрачного сына Блока с лаковым ридикюлем, Болтянского в роскошном шейном платке цвета морской волны, акына Агогоева в полосатом халате, подпоясанном красным кушаком, звезду Малого театра Саблезубову во французистом берете времен Кокто, заслуженного цыгана Чавелова-Жемчужного в лиловой переливающейся тройке, композитора Глухоняна, конферансье Трунова с дюжиной лауреатских значков на пиджаке, архитектора Пустохина, народную певицу Надежду Горлову в расшитой паневе, кинобогатыря Иголкина с суковатым былинным посохом, живописца Чернова-Квадратова и его вечного супостата виолончелиста Бренча. Следом за ветеранами, гогоча, выскочили юные Огуревичи.
— Где повязки? — строго спросил Жарынин.
— Какие еще повязки? — кокетливо удивилась Корнелия.
— Зачем повязки? — сделал большие глаза Прохор, но, заметив гневную оторопь режиссера, успокоил его, хлопнув себя по карману. — Здесь. Не волнуйтесь!
Зинаида хмуро улыбнулась и дала сыну ласковый подзатыльник.
— А где Ласунская? — не унимался игровод.
— Чуть позже… — многозначительно ответил Аркадий Петрович.
— Что-что? Не приехала?!
— Конечно приехала. Успокойтесь! Просто Вера Витольдовна не хочет огласки. Знаете, шум, поклонники, автографы… Она — там, — кивнул директор на служебную «Волгу».
И действительно, за тонированными стеклами угадывался тонкий силуэт дамы в тюрбане, таинственный, изящный, наводящий на мысли об укромном свидании.
— Теперь главное, чтобы суд начался вовремя… — сказал озабоченный Жарынин. — Если старики устанут, толку от них не будет…
— Только бы нам в непрерывный процесс не войти! — вздохнул директор. — Еще раз их сюда везти… Денег нет…
— Одолжите у Мирового разума! — посоветовал режиссер.
— Разобрались по парам! — зычно скомандовала Зинаида Афанасьевна. — Ящик и Злата во главе колонны! Пошли! Бренч! Квадратов! Дома доспорите! Не отставать!
Видавшая виды охрана с изумлением таращилась на строй ветеранов, которые шли и шли сквозь раму безопасности, истошно воющую от немыслимого количества наградного металла, писодей еще никогда не видел столько орденов и медалей, собранных в одном месте. У некоторых ипокренинцев были незнакомые, даже экзотические знаки отличия. Пасюкевич все-таки нацепил свой Железный крест, полученный в дивизии СС «Галичина» за героические зверства. Ящик украсился удивительным, птицеподобным орденом, размахнувшим крылья на пол старческой груди. Воспользовавшись заминкой, пока дежурный записывал в амбарную книгу фамилии и номера паспортов, Андрей Львович поинтересовался, что же это за диковинка.
