— Разве?
— Вообразите! До оледенения, когда люди ели исключительно растительную пищу — фрукты, овощи и злаки, этот механизм работал исправно. И человечество было постоянно слегка подшофе, как после фужера хорошего шампанского. Именно эти беззаботные времена в нашем коллективном мифологическом сознании остались в виде воспоминаний об Эдеме, райской жизни. А потом земля покрылась льдом, и люди стали есть мясо. — Директор содрогнулся, а Кокотов вспомнил почему-то укороченные сосиски. — Вот тогда-то механизм и разладился. Люди перестали вырабатывать в себе алкоголь. Но я… мы… с помощью особых методик научились управлять этим химическим процессом в организме. Так что пятьдесят граммов коньячку я себе и воздам! Пейте!
Андрей Львович опрокинул рюмку и почувствовал, как внутри распускается теплый цветок алкогольной радости. Директор же замер взором, засопел, набряк, краснея, и вдруг блаженно расслабился:
— Ну вот. Порядок. Пошла по жилкам чарочка. Жаль, что эта радость скоро человечеству не понадобится!
— Почему? — огорчился автор «Полыньи счастья».
— Священное Писание надо читать, господин писатель! Христос ведь четко объяснил, что будет с нами дальше! Но люди не поняли, не захотели понять, что со временем наше биологическое тело перейдет в корпускулярно-волновое качество. Что такое аура вы, конечно, знаете?
— Обижаете!
— Так вот, предельно упрощая физическую сторону процесса, скажу вам прямо: все наше тело станет аурой, а сам человек станет светом. Именно это и хотел объяснить Сын Божий своим ученикам, преобразившись на горе Фавор. Помните: «одежды его сделались блистающими как снег»? Не поняли ученики. Тогда Он пошел на крайность, чтобы достучаться до глупых людей, одолеваемых похотью, самонадеянностью и жадностью. Он воскрес после смерти. Но как воскрес? Как воскрес! Вспыхнул, оставив на саване свой негатив.
— Это вы о Туринской плащанице? — лениво уточнил Андрей Львович, гордясь осведомленностью.
— Разумеется. А что такое воскресение, как не переход биологического тела в корпускулярно-волновое качество? В свет. Знаете, — вдруг как-то интимно-мечтательно произнес Огуревич, — когда люди станут лучами света, любовь будет… как вспышка… как молния… Представляете?
— Не очень…
— Да, наше будущее трудно вообразить! Но оно уже рядом. А вы что, знакомы с Натальей Павловной?
— Н-нет…
— Но мне показалось… — Аркадий Петрович напряг свои мускулистые щеки и пытливо посмотрел Кокотову в глаза.
— Нет, не знаком.
— Как вы себя чувствуете?
— А что?
— Да выглядите что-то неважно!
— Вы полагаете?
— А вот мы сейчас про вас все узнаем. Минуточку! — Огуревич нахмурился и уставился на дверь, замаскированную портьерами.
Буквально через минуту в кабинете появился сын директора с черной повязкой на лице, при этом шел он вполне уверенно.
— Папа, у нас эндшпиль! — укоризненно произнес мальчик, приближаясь к столику.
— Прости, сын! Я на минутку отвлек. Прошенька, посмотри, пожалуйста, Андрея Львовича!
— Общее сканирование или на клеточном уровне?
— Общее, конечно, общее, сынок!
Прохор выставил вперед руки и начал производить такие движения, словно его ладони скользили по стеклянному саркофагу, в который было заключено обследуемое тело. При этом мальчик хмурил не закрытый повязкой лобик и тихо приговаривал:
— Тэк-с, тэк-с, тэк-с…
Это продолжалось минуты две. Наконец подросток взмахнул кистями, будто стряхивая с них мыльную пену, тяжело вздохнул, вытер пот, и констатировал, ткнув пальцем последовательно в лицо, грудь и живот писателя:
— Там, там и там, но хуже всего — там… — мальчик показал на голову. — Ну и конечно энергетические глисты, — юный экстрасенс печально улыбнулся.
— Ага, что я говорил! Спасибо, Проша, ступай! — похвалил Огуревич.
— А что — «там, там и там»? — уточнил Кокотов, мнительно щупая уплотнение в носу.
— Для конкретной диагностики вас надо сканировать на клеточном уровне. А это уже совсем другие энергетические и прочие затраты. Ступай, сынок, ступай!
Мальчик пожал плечами, повернулся и, не снимая повязки, вышел из кабинета походкой вполне зрячего, но утомленного человека.
— Вот видите! — посочувствовал Аркадий Петрович. — Вам надо собой срочно заняться! Проша недавно у нашего Жемчужина-Чавелова диагностировал тромб. Еле довезли. Сейчас снова поет…
Распахнулась дверь. Вошел Жарынин, бодрый и подтянутый, как школьный физрук.
— Ну, — строго спросил он, присаживаясь к столу, — как вы тут? В корпускулярно-волновое состояние еще не перешли?
— Как видите, — отозвался Огуревич, задетый насмешливым тоном.
— Тогда есть мотив выпить! — Дмитрий Антонович кивнул на коньяк.
Директор покорно налил Жарынину и Кокотову по полной.
— А ты как всегда?
— Угу…
— Тогда с Новым годом!
— В каком смысле? — удивился Андрей Львович.
— Сегодня — Энкутаташ.
— Что-о?
— 11 сентября — эфиопский Новый год.
Соавторы чокнулись, а торсионный полевод снова набряк и обмяк.
К алкогольному цветку, уже начавшему увядать в организме Кокотова, добавились новые, свежие бутоны.
— Да, кстати, коллега, — отнесся Жарынин к соавтору. — У вас, конечно, обнаружились энергетические глисты?
— К сожалению… — кивнул безутешный писатель.
— Я так и думал, — покачал головой режиссер и повернулся к Огуревичу. — Ну, хомо люциферус, рассказывай, как ты докатился до этого! Что происходит в «Ипокренине»? Только честно и без разных там ваших блаватских штучек! — Он грозно кивнул на базедовый портрет. — Иначе помощи от меня не жди!
Аркадий Петрович вздохнул, расслабил щеки, и его лицо стало скорбно-эпическим.
Глава 18
Насельники кущ
Рассказ Огуревича был долог, многословен, витиеват и туманен. Несколько раз он, отклоняясь от темы, пытался уплутать в мутные проблемы трансморфизма, объяснял, что и лучевая форма жизни — не окончательная фаза эволюции, что в далеком будущем вполне возможно превращение человека в чистую мысль… Но Жарынин каждый раз жестко возвращал его к реальности, которая оказалась грустна и темна, как брачная ночь пенсионеров. Из всего того, что Кокотов сумел понять, складывалась вот такая странная картина.
Оказывается, чтобы попасть на жительство в «Ипокренино», пожилому деятелю нужно было обладать, во-первых, как минимум званием «Заслуженный работник культуры» (сокращенно — «Засрак»), а во-вторых — собственной жилплощадью. Только безвозмездно отдав ее, ветеран мог получить однокомнатное пристанище в ДВК, пансион, медицинское обслуживание и, наконец, гарантированное погребение в случае смерти. В советские времена в сданные стариками квартиры тут же въезжали очередные деятели культуры, страдавшие жилищной недостаточностью, а творческие союзы взамен перечисляли в «Ипокренино» деньги, необходимые для содержания ветеранов. Но когда в Отечестве завелся капитализм, ситуация изменилась. Теперь квартиры передавались в специальный фонд «Сострадание», который их выгодно продавал, а средства под хорошие проценты помещал в банки. Последние пятнадцать лет несменяемым президентом «Сострадания» был Гелий Захарович Меделянский — создатель незабвенного Змеюрика. Таким образом удавалось все эти непростые годы окормлять ветеранов и содержать ипокренинское хозяйство.
