Те, кто знал сегодняшних Павлика и Люсю, искренне недоумевали, что между ними общего? Ответ прост: общие дети, общая жилплощадь, общий быт и общие родственники в разных частях страны.
Павлик, талантливый кардиолог, был несколько не в себе. Так, во всяком случае, считала Люся и потому на вопросы окружающих просто махала рукой. Но всю жизнь не намашешься. Вопросов возникало слишком много, а что она могла сделать? Его фамилия была долгих двадцать лет брака и ее тоже. А после развода приклеилась к ней удивительно прочно. Но Люся сопротивлялась такому положению вещей, всякий раз напоминая пациентам и просто знакомым, что ее собственная фамилия – Петрова.
Пресловутый астролог окончательно примирил ее со сложившимся положением. Она поверила, что от Павлика никуда не деться, и с удовольствием перекинула на него ответственность за все бытовые нужды их густонаселенного жилища. Павлик ходил по магазинам, платил за квартиру, ругался со слесарями, гладил белье и боролся за справедливость.
Гениальный диагност отличался коммунистическим мировоззрением, противоестественной честностью и ужасающей принципиальностью. Люсин муж принадлежал к категории правдолюбцев, призванных омрачать человеческую жизнь. Поэтому, если на завтра судьба вам назначила помереть, а Павлик об этом узнавал раньше, то можно было быть стопроцентно уверенным: тайна последнего часа не останется для вас за семью печатями. Как законченный гуманист, он сообщит точную дату кончины и предложит покаяться.
Пациенты его боялись, потому что на вопрос о перспективах лечения Павлик честно отвечал: «Неизлечимо», а положение дел и состояние пациента характеризовал емко и однозначно: «Отвратительно».
Внешность этого человека в белом халате заслуживает отдельного разговора. Круглое лицо с глазами-пуговицами, под носом – усы-щетка, а на ногах – сандалии, выпущенные советской обувной промышленностью эпохи легендарного Леонида Ильича. В них, уверял Павлик, ноги «дышали», поэтому с точки зрения гигиены для работы с детьми это идеальная обувка. Он не верил, что сандалии портят его врачебную репутацию в глазах особенно платежеспособных пациентов. А те, в свою очередь, боялись доверять драгоценных чад доктору со столь несимпатичными ногами. Контакта не получалось, к обоюдному удовольствию. Вокруг Павлика возник ореол гениального врача-правдолюбца, неподкупного и аскетичного.
– Я с пациентов денег не беру, – с гордостью заявлял он Люсе, неоднократно предлагавшей экс-мужу организовать частную практику.
– С пациентов – нет. Ты берешь их с меня, – парировала она ему.
– Это совсем другое, – не успокаивался Павлик. – Моя врачебная совесть чиста.
– Моя – тоже, – отстаивала бывшая супруга свою жизненную позицию.
Павлик не спорил. Жить за спиной у Петровой было удобно: даже не приходилось приспосабливаться, так как ее никогда не было дома. И даже если она появлялась, то оставалась исключительно в зоне действия стационарного и сотового телефонов. Иногда Павлик подключался к ее беседам с пациентами: корректировал назначения и давал дельные советы. Люся ими никогда не пренебрегала, потому что была высокого мнения о профессиональных качествах бывшего мужа. Зато о качествах человеческих предпочитала молчать и только в разговоре с близкой подругой срывалась: «Достал!»
В «достал» верилось легко. Павлик был фанатично педантичен, но при этом удивительно рассеян. Это его свойство в первую очередь сказывалось на отношении к бывшей жене и детям. Так, выполняя очередное Люсино задание, экс-супруг с легкостью забывал в маршрутке только что отремонтированные в мастерской женины сапоги. Вопрос, как такое могло случиться, в смущение Павлика не ввергал. Наоборот, заставлял расправить плечи, гордо зафиксировать на них голову, вытаращить и так круглые глаза и вызывающе спросить:
– Ты думаешь, дела бывают только у тебя?
Какая связь между «делами» и Люсиными сапогами, сразу усвоить не представлялось возможным. Но доктор не отчаивался и продолжал методично вдалбливать рассвирепевшей Петровой:
– Что ты о себе возомнила? Я не сапожник!
– Ты не сапожник, ты растяпа.
– Я не растяпа, я занятой человек!
– Ты занятой растяпа. Из-за тебя я осталась разутой. Это были мои единственные зимние сапоги.
– Чего ты хочешь, Люся? Чтобы я, занятой человек, искал твои сапоги?
– Но ведь ты их потерял?
– Но ведь это я их отремонтировал?
– Их отремонтировал сапожник, в мастерскую их я принесла собственноручно, ты их только забрал. Забрал и потерял.
– Я не вижу в этом ничего ужасного. Ты всегда раздуваешь проблему на пустом месте!
Павлик начинал заводиться, багровел и, отчаянно картавя, переходил на крик:
– На пустом месте! Из ничего! Если бы я потерял ключи от квартиры!
– Я заказала бы новые, – отрезала Люся и замолкала.
– Вот и купи себе новые сапоги, – брал реванш Павлик. – Купи себе новые сапоги и не смей мной помыкать! Ты вообще мне должна быть по гроб жизни благодарна! – буквально визжал разжалованный в холостяки экс-супруг.
«Где-то я уже это слышала», – припоминала Петрова и запиралась у себя в комнате, уже не боясь, что бывший муж в нее ворвется. Павлик делал перед дверью несколько невообразимых па, громко сопел, а потом, в очередной раз обвинив Люсю в черной неблагодарности, включал на всю громкость старый цветной телевизор. Петрова от неожиданности вздрагивала и начинала дышать.
О чем еще с легкостью забывал Павлик? О днях рождения детей. О том, что красавицу дочь, незамужнюю, нежную Розу, неплохо было бы встретить вечером на остановке, так как путь ее лежал через рабоче-крестьянскую слободу – могли напасть, обидеть, изувечить.
– Она меня не спрашивала, когда собиралась гулять вечером.
– Павлик, она взрослая девочка. Она и не должна тебя об этом спрашивать.
– Тогда чего ты хочешь, Люся? Чтобы я, занятой человек, бросил все свои дела и помчался в ночь встречать эту взрослую девочку?
– Она твоя дочь, Павлик.
– Твоя тоже. Это все твое дурное воспитание. Какая необходимость вообще ходить вечерами на улицу?!
– Слушай, неужели тебе не страшно, как она доберется до дома?
Павлик в ответ молчал.
Люся открывала рот и закрывала, так и не сумев изречь самого главного. Зато надевала поверх домашнего халата пальто и неслась сломя голову к остановке, навстречу своей взрослой девочке. Родом из шахтерской слободы, Петрова безумно боялась темноты, пьяных, но выбирала для лица самое бесстрашное выражение и делала вид, что не существует более приятного занятия, чем прогулка по ночным дворам. Это уже потом, когда Люся стала неплохо зарабатывать, легко было настаивать на такси и на провожатых. Но даже в условиях относительного материально-экономического процветания мать Петрова металась от окна к окну и прислушивалась к шагам на лестнице.
