Возвращались поздно вечером. Кавалер, как и положено, доводил даму до дверей комнаты и, пожелав доброй ночи, отправлялся на свою территорию – в мужской отсек общежития. Соня Левина дожидалась Петрову, сидя на подоконнике, курила прямо в комнате, что категорически было запрещено, и выпускала дым в открытую форточку.
– Ну? – спрашивала она Петрову.
– Что ну?
– Где была?
– В кино.
– Понравилось?
– Нет.
– А мозг чего?
– Сонь, прекрати, сколько можно. У него есть имя.
– И фамилия! – не унималась Левина.
– Сонь, я устала.
– Отчего это ты устала?
Люся минуту молчала, думая, откуда эта усталость: вроде бы вечер прошел в развлечениях – смотрели кино, потом гуляли, много разговаривали. Но чувствовала она какую-то странную, необъяснимую усталость.
– От тебя, Сонька, – кисло улыбалась Петрова и тыкалась лбом в прохладное окно. – Опять ты все обкурила, паровоз несчастный. Где наши дуры?
– Наши драгоценные дуры готовятся к пляжному сезону, – язвила Левина. – А ты, судя по всему, готовишься выйти замуж и бросить маму Соню доживать век в этой двести седьмой камере, – почти нежно басила Люсина соседка.
– Не болтай ерунды, мы дружим.
– Ага, расскажи про это моей маме.
– Кому это интересно?
– Мне интересно. Люсь, у меня никогда не было мужчины. Я не знаю, что такое, когда тебя целуют, за руку берут, за талию обнимают.
– Я тоже не знаю, – глядя внутрь себя, отвечала Петрова.
– Ладно врать-то. А Владик?
– А что Владик? И где Владик?
– Люська, ты сменила национальность? – подначивала Левина.
– Я сменила шило на мыло: Владика нет, а Павлика так много, что вроде бы тоже его и нет.
– Чего-то ты, мать, заговариваешься!
Ночью Петрова плакала, почему – неизвестно. То ли от тоски, то ли от усталости, то ли от неизвестности.
Павлик звал в гости, к бабушке. Люся волновалась, но виду не показывала. Об отношении будущего мужа к бабушкиному мнению Петрова уже достаточно знала: это мнение определяло его жизнь. Еще она знала, что есть без помощи ножа – это неинтеллигентно, а пользоваться в молодости ярким тоном губной помады – безвкусно. А уж говорить с набитым ртом и не читать Чехова – вообще верх неприличия.
Люся Чехова не любила: рассказы были не смешные, а грустные, люди не значительные, а мелкие, жизнь не красивая, а бесполезная. Бабушка Павлика считала иначе, потому Петрова на пару с Соней Левиной пробежала глазами произведения ялтинского отшельника и в очередной раз не испытала удовольствия.
– Люська, ну чем ты занимаешься, на ночь глядя? – басила Соня, листая на соседней кровати учебник гинекологии.
– Тем же, чем и ты.
– Я, Петрова, повышаю свой профессиональный уровень.
– А я – общеобразовательный, – устало улыбнулась Люся.
– Какого хрена?
– Ну, должна же я, в конце концов, соответствовать!
– Кому? Этому полезному ископаемому?
Петрова скривилась:
– Павлик многого ожидает от нашей встречи.
– Ну и пусть ожидает. Ты вообще думаешь своей очкастой головой? Ожидает Павлик, а готовишься ты.
– Мне не хотелось бы разочарований.
– Да-а-а? – язвительно протянула Соня Левина. – Значит, сегодня ты изучаешь Чехова в угоду ему и его бабке, завтра начнешь вязать вологодские кружева, а послезавтра станешь собирать кулинарные рецепты? Люся, чем занята твоя голова? Чем занята твоя умная когда-то голова?
– Сонь, отстань.
– Я не отстану от тебя, Петрова. Я чувствую, что ты собралась замуж.
– И что в этом плохого?
– В замужестве – ничего, наверное. Но в таком замужестве – плохо все.
– Сонь, ты сбрендила.
– Ладно, Петрова, я тебе скажу, хотя и не собиралась этого делать. Не знаю, по какой причине ты решила это сделать так рано, но когда ты приходила после Измайлова – ты светилась, а когда ты возвращаешься после своего Жебета – ты молчишь. А когда ты молчишь и отворачиваешься лицом к стене – это значит…
– Это, Соня, ничего не значит. Я не собираюсь замуж. Меня никто туда, собственно говоря, не зовет. Я просто хочу, чтобы Павлику было хорошо.
– А тебе, идиотке, не хочется, чтобы тебе самой было хорошо? – заорала Сонька и схватилась за сигареты.
– Не кури, пожалуйста, в комнате – мне тяжело дышать.
Левина фыркнула и вышла. Вернувшись, увидела, что Петрова спит, закрыв лицо обеими руками. Растрепанный Чехов валялся на полу, обнажив пожелтевшие страницы. Соня сердито перешагнула через книжку, сдернула со своей кровати покрывало и укрыла печальную подругу, бурча себе под нос, что такой дуры еще свет не видывал.
На следующий день «эту дуру» ждали к обеду. Павлик зашел за ней, и Люся впервые увидела его с цветами. Протянула за ними руку, но та зависла в воздухе.
– Собирайся быстрее, – поторапливал Жебет. – Нас ждут.
Цветы предназначались не ей. Петрова скисла. Из общежития эта странная парочка буквально вылетела – от прежней степенности не осталось и следа. Люсю внутри словно поколачивало, а Павлик периодически поправлял галстук и оценивающе оглядывал избранницу. Жебет смотрел на нее бабушкиными глазами и видел молодую стройную девушку в очках на доброжелательном лице. Секунда – и вот она же в нарядном фартучке с караваем в руках. Вторая – и вокруг нее зарезвились толстенькие карапузы, как две капли воды похожие на Павла Николаевича. Третья – и на ней до пят сорочка, усеянная неброскими цветочками по подолу. До четвертой секунды не дошло, потому что Павлик волюнтаристски отогнал от себя нескромные мысли и насупил брови.
– Дорогая, – пропел Павлик, – познакомься. Это Людмила.
Петрова съежилась, но нашла в себе силы посмотреть прямо в глаза усатой женщине в кримпленовом платье цвета беж с брошью из чешского стекла. Шедевр бижутерии дружественной республики переливался всеми цветами радуги, приковывая к себе внимание не избалованной украшениями студентки. Люся, аки ртутный столбик при лихорадке, блуждала глазами то вниз, то вверх. Вверху были усы и дряблые щечки, внизу (на уровне груди) – изысканный хрустальный самоцвет.
– Нравится, Людочка? – баском спросила Вера Ивановна.
Петрова покраснела – сцена в дверях явно длилась дольше допустимого по этикету.
– Брошь просто обворожительна, – выпалила она и фактически ткнулась в ее обладательницу носом.
Это нетерпеливый Жебет тактично воткнул ее в святая святых – бабушкину обитель.
– Я готова с нею расстаться, – с нескрываемой грустью протянула усатая дама и начала судорожно отстегивать сокровище от платья. Брошь не поддавалась, по кримпленовому полю пошли зацепки. Люсе стало неловко, а Павлик в очередной раз насупил светлые бровки.
