В последний год жизни у моей мамы выпадали дни, когда она не решалась выйти из дому, и в Рождество, бродя по комнатам, я стала ее понимать. В доме непереносимо, но снаружи невозможно себя даже представить.
В конце концов около двух часов я села за руль и поехала в город, а там оставила машину на двойной желтой полосе. За окнами «Шелбурна» виднелись силуэты респектабельных приезжих, склонявших головы над гостиничной индейкой или озиравших пустынную улицу. Я прошла мимо запертых ворот Стивенс-грин, по опустевшей утробе Графтон-стрит, и даже застывшие в витринах манекены, казалось, твердили: «Вот он! Вот он, тот самый день!» Я подумала: если упаду на улице, до утра меня не найдут. Возле собора Троицы стояла какая-то парочка — оба высокие, на вид туристы. Они обернулись ко мне и запели: «Счастливого Рождества, счастливого Рождества», и меня пронзили стыд и страх. Я словно перестала существовать. Того гляди, кинусь бить окна, только чтобы доказать: я жива. Буду бить окна и выкрикивать имя возлюбленного, который не посмел — подумайте, какой риск! — не посмел позвонить мне или хотя бы написать.
Разумеется, все окна остались целы. Я вернулась к машине и поехала домой. Заглянув в мобильник, нашла сообщение от Фионы: «Счастливого Рождества XXXX сестра» — и расплакалась.
Шон все-таки прорезался около семи часов: «Загляни в сарай». В сарае обнаружились букет роз и изящная полубутылка канадского ледяного вина. И хотя я к тому времени завязала со спиртным, это вино я выпила до дна, а за последними сладкими капельками последовала доза виски, с гарантией обеспечившая похмелье. Смешивать их было ни к чему. Идеальный напиток, поверьте, существует, и это всегда не тот, что у вас в бокале. Но я упорно продолжала пить, пока не пришла в состояние чистоты, пустоты и упорства. Назавтра занервничала, не выла ли я тут пьяная, не вырвался ли у меня пронзительный, заунывный плач боли, но я практически уверена, что ничем не нарушила тишину, и когда день закончился, а праздник был убит, я сумела даже с некоторым достоинством подняться, выбрать нужное направление и дойти до кровати.
26 декабря я проснулась с честно заработанной мигренью и, позавтракав чаем с рождественским пудингом, села в машину и поехала в Эннискерри, к Фионе. В пути заплакала и бестолково включила дворники. Перед выездом не позвонила. Не знала, что сказать.
К трем часам дня, когда я приехала в Эннискерри, уже собирался вечерний сумрак. Я припарковалась, в доме никаких признаков жизни, однако мой племянник Джек сидел в гостиной и заприметил меня раньше, чем я постучала в дверь. Он вытаращился на меня, будто не поверил собственным глазам и не знал, как себя вести. Затем принял решение: наплевать.
— Привет, — сказал он.
— Привет, Джек. Где мама?
— Наверху, отдыхает. — Он висел на приоткрытой двери, глядя на меня в щель.
— Ага.
Сказать на это было нечего, но Джек уже развернулся и убежал в гостиную. Дверь осталась открытой, и я вошла, тихонько притворив ее за собой.
— А где твоя сестра? — осмотрительно спросила я.
— Ушла.
— А ты чем занят?
— Книгу пишу, — заявил он.
Джек писал книгу в гостиной, стоя на карачках. Я думала, он еще какими-нибудь секретами со мной поделится, но он снова бухнулся на коленки, пристроил тетрадь на сгибе локтя, высунул кончик языка и принялся выводить каракули: задница болтается в воздухе, щека лежит на странице, кончик пера движется в дюйме от глаза.
Я села рядом и довольно долго за ним наблюдала. В доме стояла непроницаемая тишина. Я собралась о чем-то еще спросить, но тут послышались шаги, кто-то спустился со второго этажа и прошел в кухню. В проем я разглядела Фиону. На ней был халат, и выглядела она вполне отдохнувшей, что называется, «освежилась». Она включила чайник, обернулась, увидела меня и вздрогнула.
— Давно ты здесь?
— Только что приехала, — солгала я.
— Джек, ты должен звать меня, когда стучатся в дверь. Звать меня, ты понял?
— Не переживай так, — вступилась я.
— Ты меня слышишь, Джек?
— Да, хорошо.
Уладив этот вопрос, Фиона перевела взгляд на меня и криво улыбнулась:
— Хочешь чаю?
— Надо поговорить насчет дома, — сказала я спустя некоторое время, когда мне стало получше.
— Насчет дома, — повторила она, печально поведя рукой в воздухе. Надо отдать Фионе должное: к деньгам она не жадна. — Я говорила, что мы продали дом в Бриттасе?
— Нет, не говорила.
— Продали. Я к чему: выше миллиона не подняться. Никак. Шэй говорит.
— Точно? — переспросила я.
— Больше не строят. За весь год ни один кирпич не добавился. Ни один. Так он говорит.
— Ну что ж, это ведь было безумие, — сказала я. — Все как с ума посходили.
— Думаешь?
И мы замерли, прислушиваясь к шороху денег: они облетали со стен, полов и гранитных столешниц кухни, оставляя за собой кирпич, щебенку и камень.
Со второго этажа спустился Шэй, только что из душа, довольный собою, в рубашке поло и джинсах.
— Джина! — воскликнул он, словно мы с ним старинные товарищи по гольфу, давненько не встречавшиеся у лунки.
С тем он и отбыл поспешно забирать Меган, Фиона принялась смешивать салат, а я сказала, что между мной и Шоном все кончено. Так, к слову. Если ей интересно. Если она хочет знать.
— Кончено, — сказала я. — Не желаю больше его видеть. Пусть себе возвращается к жене.
— Что значит «пусть возвращается»? — переспросила Фиона. — Он и не уходил.
— Как скажешь.
— Думаю, он ей даже не признался, — продолжала она.
— Неужели?
Значит, я говорила всерьез. Что не хочу больше видеть его. Никогда. Шон в трехстах метрах отсюда, разыгрывает из себя отца и мужа, моя сестра на собственной кухне изображает идеальную жену и мать, а я — я идеальная, законченная идиотка. Мне предстоит платить по счетам. Я проиграла — так я решила.
— И что ты в нем нашла? — вздыхала Фиона.
— Засранец мелкий, — вторила я.
— Он всегда такой, понимаешь? Нельзя относиться к нему всерьез.
— Что ж, я относилась.
— Он сидел вот тут, — продолжала она, разгорячившись, — не поймешь, на меня сердится или за меня. — Сидел тут, — палец тычет в кожаный стул-бочку, — и разливался про то, как он одинок. Нет, хуже. Про то, как одинока его жена. Как он за нее переживает.
— Когда это было? — поинтересовалась я.
Фиона поглядела на стеклянную перегородку, за которой начинался сад. В сумерках там проступало ее отражение. Проверила гримасу, уровень скорби, состояние прически.
— Засранец мелкий, — сказала она. — Мне он нравился.
