После завтрака нас опять одолела жара. С дикой силой. Солнце нестерпимо печет. У Мии и Туэна нашелся лишний кусок брезента. Они поделились с нами этим куском, и мы из последних сил натягиваем его над кухонной лавкой. А натянув, укладываемся под ним. Я лежу и мучаюсь, что пришлось позаимствовать брезент. Перед отъездом мы еще спорили — взять нам один кусок или два, но в конце концов решили, что во втором нет необходимости, а кроме того, и без него больно уж много придется тащить. И вот мы поняли, что допустили глупую оплошность. Этой темы мы избегаем. Если мы в ближайшее время не привыкнем к жаре, то можно констатировать полный провал. Мии и Туэн, занимаясь ловлей рыбы или расчисткой подлеска возле лагеря, искоса посматривают на нас. Понятно, что они думают! Пока что сомнительно, что мы действительно ученые и писатели. В их глазах мы, вероятно, бездельники.
Мартин непонятно откуда нашел в себе силы почитать. Я спрашиваю, что он читает.
— Да так, научную фантастику, — отвечает он и поворачивает обложку с Мелом Гибсоном.
«Обратный отсчет». Что-то про другое время-измерение. Действие происходит в неопределенном будущем. Люди превратились в машины и тому подобное.
— И о чем там написано? — спрашиваю я.
Мартин объясняет, что если в общих чертах, то в основном речь идет о траханье и информации.
— Короче говоря, книга для мальчишек.
— Можно и так сказать, — соглашается Мартин. — А разве мы не мальчишки? А раз мы мальчишки, то все знают, чего от нас ожидать. Есть темы, которые неизбежно выплывают. Мы, может быть, думаем, что не выплывет — ан нет, она тут как тут! На том все и держится. Траханье и информация — две составные части нашего коллективного мальчишеского бессознательного.
Мартин принял эту неизбежность и вот читает свой роман. Я спрашиваю его, хорош ли роман, на что Мартин только пожимает плечами: дескать, трудно сказать. По первому кругу ты просто читаешь. А после пускай подсознание переваривает содержание, как ему нравится. Мартин не собирается вмешиваться.
— Так, значит, тебе наплевать? — спрашиваю я.
— Ну в каком-то смысле, можно сказать, что да, — отвечает Мартин.
Эгиль спрашивает, не мог бы я взять со стола и передать ему зажигалку, он хочет закурить сигарету.
— Я обниму тебя в знак благодарности, — говорит он.
Я сижу рядом. Встаю и подаю ему зажигалку. Он обнимает меня, сначала по-хорошему, а потом стискивает, и объятие принимает ироничный оттенок. Такие уж мы есть, мальчишки. Боимся проявить чувство. Если мы хотим обняться с другим мальчишкой или пожать ему руку, то обнимаем и пожимаем побольнее, чтобы не возникало никаких эмоциональных недоразумений. Мы не способны обниматься просто и душевно. Своим жестом мы маскируемся.
Пополудни накрапывал мелкий дождичек. Солнце уже не такое невыносимое, я собираюсь с духом и отправляюсь пройтись по пляжу. Подбираю под ногами камешки и изучаю их неопытным взглядом. Они не говорят мне ничего о своем происхождении. Я мечу их в лагуну.
Мартин тоже поднялся и пошел. Он сорвал два свежих пальмовых листа, сел и что-то плетет. Задумал сплести корзинку. Меня радует, что он неожиданно проявил инициативу, а про себя отмечаю, что на сегодняшний день Мартин первый кандидат на звание «the best employee of the week».
[31]
Ким сидит с сигарой и похож на Джека Фьельдстада из «Девяти жизней». Похож прической. Его взлохмаченная шевелюра придает ему весьма воинственный вид, который свидетельствует об активной жизни, полной опасностей. Так выглядят головы на старинных картинах, где изображены мужчины, занятые тяжелой физической работой. Обычно волосы у них гладко причесаны, но когда мужчина разгорячен тяжелой работой, когда он испытывает душевное напряжение, когда в любую минуту грозит смерть, взлохмаченный чуб падает ему на лоб. Еще он, как правило, выглядит небритым. В прежние времена люди брились по нескольку раз в день. А что было делать?! Давление мужских половых гормонов ощущалось сильнее, не то что нынче. У Кима вид впечатляющий: как будто он знает, о чем говорит, хотя на самом деле он молчит.
Ингве трудится над сюжетом киносценария. Он хочет привезти с собой из путешествия готовую рукопись. Рабочее название, кажется, «Борьба за нацистскую шерсть». Сценарий художественного фильма из времен Второй мировой войны. Что-то вроде фарса с серьезным подтекстом.
— Только бы не получилась развеселая комедия! — говорю я.
— Ни в коем случае, — отвечает Ингве.
История будет написана тонко и взвешенно.
Группа Сопротивления крадет у нацистов шерсть и перевозит ее контрабандой. Они сталкиваются с мощным противодействием и обнаруживают, что среди них есть шпион. Творится черт знает что. Но в финале шерсть попадает к старушке, которая должна организовать вязку носков для небольшой, замкнутой общины в Вестланне. Разумеется, в тот год выдалась морозная зима, а у людей совсем не осталось носков. Ингве спрашивает меня, как мне нравится. Я отвечаю, правда, не положа руку на сердце, что, по-моему, звучит захватывающе. Ингве считает, что нужно завлечь норвежцев на норвежские фильмы. Господи, еще бы!
Эгиль сидит в воде, смотрит на свои руки и приговаривает: «Загар, загар, загар!» Он очень доволен.
Чтобы успокоить свою совесть, я отправляюсь с Мии и Туэном в лагуну ловить традиционным способом рыбу. Обнаруживается, что привезенные нами гарпуны никуда не годятся. Слишком толстые. Когда попадаешь в рыбу, она из-под гарпуна выскальзывает. Мии смеется. Вместо гарпунов пришлось воспользоваться сетью. Метров тридцать в длину и шириной в полтора метра. Мы ставим сеть так, чтобы она отгораживала часть лагуны, расходимся цепочкой и загоняем рыбу в ловушку. Бедняги-рыбы ни о чем не догадываются до последнего момента, когда уже поздно спасаться. Тогда мы вытаскиваем запутавшихся в сети рыб и швыряем на берег. Рыбы красивые. Крупные, ярко-синие, с клювом, как у попугая. Потому их и называют рыбами-попугаями. Туэн предупреждает меня, чтобы я берег пальцы — если укусят, будет очень больно. Все тут опасное или вредное. На руках у меня перчатки. На ногах купальные тапочки. И специальная майка для купания. И шляпа. И солнечные очки. Половина работы — надевать снаряжение.
Мне завидно, что Мии и Туэн как-то без него обходятся.
Мы с Руаром опять чистим рыбу, и за работой я отважился спросить, действительно ли тот парень на вечеринке наполнил целый молочный стакан своим эякулятом. Руар не отвечает напрямую. Он кивает, но по языку его жестов и мимике я догадываюсь, что к этому кивку следует отнестись скептически.
— Ну, почему ты не скажешь прямо «да» или «нет»? — пристаю я.
Но Руара не так-то просто сбить с толку. Он напускает на себя непроницаемое, таинственное выражение. Наверное, я так никогда и не узнаю правду.
Третий костер
Эгиль подготовил сообщение о симпатичных спортсменах, уделив основное внимание конькобежцам второй половины семидесятых годов. Магическом отрезке, как он выразился об этом периоде — золотом веке конькобежного спорта. Я не очень внимательно вслушивался в его рассказ, но, закончив, он призвал и нас представить свои списки самых симпатичных спортсменов всех времен. Это, конечно, не так занятно и не так легко, как назвать самых несимпатичных, что, однако, не помешает нам сделать свою попытку. Рано или поздно, говорит Эгиль, все равно кому-то придется…
