– Как вам, вероятно, известно, – начал Коротков,
когда все пятеро расселись, – Григорий Войтович после убийства своей жены
Евгении был задержан и помещен в изолятор временного содержания. Через три дня
его отпустили домой в соответствии с разрешением прокурора. И следователь, и
прокурор утверждают, что от вашего Института поступило ходатайство о временном,
я подчеркиваю, временном освобождении Войтовича из-под стражи для того, чтобы
дать ему возможность закончить один важный и сверхсекретный проект. Я не спрашиваю,
что это был за проект, это не мое дело и вообще не имеет ни малейшего значения.
Но, к своему удивлению, я не обнаружил в секретариате вашего Института никаких
следов ходатайства. Поэтому я пригласил сюда руководство Института, а также
людей, близко знавших Войтовича, которые могли бы выступить инициаторами
подобного ходатайства просто из сочувствия к нему. Повторяю, я не собираюсь
обсуждать сейчас вопрос о том, плохо или хорошо поступили те, кто постарались
вытащить Войтовича из камеры. Они действовали так, как считали нужным, а то,
что результат получится столь ужасным, предвидеть не могли. Меня интересует
другое. Если из Института ушла официальная бумага, подписанная должностным
лицом, то копия ее должна быть в секретариате. Почему ее нет?
Над длинным столом для совещаний повисло недоуменное
молчание.
– Я впервые об этом слышу, – наконец сказал
директор Института Альхименко. – Я как раз все время думал о том, как же
так получилось, что человек совершил такое зверское убийство, а его через три
дня выпустили на свободу. Вячеслав Егорович, может быть, вы что-то знаете?
– Ничего, – развел руками ученый секретарь
Института Гусев.
– А вы, Павел Николаевич? – обратился Коротков к
Бороздину, в лаборатории которого работал Войтович.
– Тоже впервые слышу, – откликнулся тот. –
Может быть, следователь что-нибудь напутал? Я никаких бумаг не подписывал, это
совершенно точно.
– Вы, Геннадий Иванович?
– Нет, ничего не знаю, – покачал головой Лысаков.
– Валерий Иосифович?
– Не знаю, – ответил Харламов.
Настя внимательно разглядывала из своего уголка пятерых
сотрудников Института, между сорока пятью и пятьюдесятью годами, без особых
примет, без особенностей речи. Какие они разные, думала она, какие непохожие
друг на друга, но если описывать их словами, то получается про всех одно и то
же. Даже костюмы у всех серые. У Альхименко – темно-серая тройка в тоненькую
голубую полосочку, у Харламова – тоже темно-серый, но пара и без полосочек, у
Гусева – светло-серый… Прически, правда, почти одинаковые, все они – начинающие
лысеть мужчины, кто-то больше, кто-то меньше. А выражение лиц у всех разное. У
Гусева – обеспокоенное. У Альхименко – раздраженное. У Лысакова –
холодно-отстраненное, словно его все это не касается. У Бороздина на лице
написан живейший интерес к происходящему. А Харламов, похоже, просто в панике.
Чего ему паниковать-то, интересно? Рыльце в пушку, что ли?
Он спокойно сидел за длинным столом для совещаний,
постукивал пальцами по полированной поверхности и смотрел на широкоплечего
улыбчивого майора. Но внутри у него все оборвалось.
«Не было в деле никакого ходатайства. С чего этот майор
Коротков взял, что оно было? Не было его. Кто-то врет, кто-то их путает, а мне
это потом боком выйдет. Галактионов? Спер ходатайство из дела? Зачем? Да нет,
глупость это, никакого ходатайства Институт не посылал, я же не мог об этом не
знать, это совершенно исключено. Вот и Коротков говорит, что в секретариате
копии нет. Значит, и первого экземпляра не было. Тогда что же? Следователь
врет? Выпустил Войтовича, а потом придумал легенду про ходатайство, которое
сгорело в пожаре? Может быть. Но зачем? Зачем он выпустил Гришу? За взятку? От
кого? Кто ему заплатил? Неужели… Мерханов? Я сразу ему сказал, как только Гришу
задержали, что работа может приостановиться. Мерханов мог нажать на свои
рычаги, у него связи остались до сих пор мощнейшие. Или просто купил
следователя и прокурора, дал им такие деньги, какие им и не снились, такие, от
которых не отказываются, если хотят остаться в живых. Отсюда и легенда про
ходатайство. Но если это так, если Гришу выпустили, потому что Мерханов
постарался, так какого же хрена этот горный орел мне ни словом не обмолвился?
Ниже своего достоинства считает меня информировать? Кто я для него? Холоп,
мастеровой, ремесленник, к тому же неверный. Ничего, стерплю, ради того, чтобы
жить так, как я хочу, можно стерпеть. Глупость, сделанная дураком, не может
обидеть и оскорбить. Оскорбить может только поступок достойного противника».
– Может быть, кто-то из вас обращался в Министерство
науки по своим каналам, чтобы попытаться помочь Войтовичу? Может быть, у
кого-то из вас есть знакомые в Генеральной прокуратуре и вы обращались к ним?
Может быть, в Министерство внутренних дел? – продолжал задавать вопросы
Коротков, и на каждый из них получал пять одинаковых ответов: «Нет, не
обращался, не знаю».
– Поймите, – увещевал он, – я не преследую
цель доказать, что Войтовича выпустили незаконно, мне это совершенно
безразлично, я такими вопросами не занимаюсь. Мне поручено восстановить
материалы сгоревшего дела, а законность и обоснованность этих материалов меня
совершенно не интересует. Но если Войтовича выпустили, должно же быть для этого
какое-то основание. Постарайтесь, пожалуйста, припомнить, может быть, вы
обсуждали арест Войтовича с какими-нибудь руководителями или работниками
правоохранительных органов…
Дверь кабинета распахнулась, на пороге возник неуклюжий
паренек в плохо сидящей на слишком толстом теле форме.
– Извините, – как-то по-домашнему сказал
он. – Там Каменскую к телефону просят.
– Пусть перезвонят сюда, – коротко сказал
Коротков, бросив на смешного милиционера уничтожающий взгляд.
Через минуту на рабочем столе зазвонил телефон. Майор снял
трубку и передал ее подбежавшей блондиночке, которая все время сидела в уголке
и не проронила ни слова.
– Алло? Да, Надюша. Сейчас, минутку…
Она прикрыла микрофон рукой и обратилась к майору:
– Юрий Викторович, когда я могу быть свободна?
– Мы уже заканчиваем. Минут через пятнадцать, я
думаю, – ответил он.
– Надюша, ты успеешь за двадцать минут до меня доехать?
Нет, не надо, не покупай, я по дороге к ним домой одно место знаю, там дешевле.
Ага. Через двадцать минут. Договорились.
Через двадцать минут они вышли из здания ГУВД вместе с
блондинкой Каменской. Прямо перед ними стояла нежно-голубая машина, а возле
нее, небрежно опираясь на капот и держа в руках роскошные розы, стояла яркая
эффектная брюнетка в распахнутой коллекционной шубе до пят, под которой было
надето шелковое короткое платье, оставляющее открытыми потрясающие ноги.
Призывно улыбаясь, она медленно обвела глазами пятерых мужчин, перевела взгляд
на подругу и помахала ей рукой. Хлопнули дверцы. Девушки уехали.
