3
Поговорив по телефону с Инной Литвиновой, Игорь Супрун
задумчиво откинулся в кресле. Литвиновой срочно нужны деньги – это ее проблема.
Но им нужен прибор. И тоже срочно. И обязательно без огласки. Солдаты не хотят
воевать, чувство патриотизма давно смято и выброшено, как ненужная бумажка. Они
не понимают, ради чего должны проливать свою кровь. И у государства нет денег,
чтобы платить молодым парням за участие в боевых действиях. Платить столько,
сколько нужно, чтобы у них появился интерес к войне. Нет интереса. Нет
патриотизма. Ничего нет.
Поэтому нужен прибор.
А какие-то ушлые менты мешают.
Супрун снял трубку внутреннего телефона.
– Бойцова ко мне, – коротко бросил он.
В ожидании вызванного им подчиненного Супрун привычно
смотрел на картину. Экзотические цветы на длинных стеблях в высокой стеклянной
вазе. Что такого в этой незатейливой картине? Почему она так успокаивает его?
Вадим Бойцов вошел почти неслышно. Это был среднего роста
стройный человек лет тридцати с умным интеллигентным лицом и холодными серыми
глазами. Исполнительный и жестокий. Образованный и хладнокровный. Супрун
доверял ему больше, чем всем остальным.
– Меня интересуют два человека, они работают в
уголовном розыске, на Петровке. Коротков и Каменская. Я хочу знать о них все. И
как можно быстрее.
4
В столовой Института было жарко и шумно, специальный
небольшой зал для руководства был временно закрыт на ремонт, и директор
вынужден был обедать в общем зале. От одного только неистребимого
общепитовского запаха его мутило, и он с трудом сдерживал раздражение,
безуспешно пытаясь разрезать жесткое мясо тупым ножом.
Вместе с ним за обеденным столом сидел Вячеслав Егорович
Гусев, ученый секретарь Института. Вообще-то он почти никогда не обедал на
работе, но в последнее время совместное посещение столовой стало одной из
немногих возможностей поговорить с директором наедине. У Альхименко была
странная манера не держать людей в приемной, поэтому всех, кто к нему приходил,
кроме, конечно, посторонних визитеров, секретарша безропотно пропускала к
руководству, из-за чего очередь скапливалась в самом кабинете, и при каждой
беседе неизменно присутствовало два-три человека.
– Николай Николаевич, – начал Гусев, – мы до
сих пор не утвердили план научно-исследовательской работы на текущий год.
– В чем задержка? – поднял голову Альхименко.
– К нам поступило несколько официальных запросов с
просьбой включить в план конкретные разработки. Я разослал копии во все
лаборатории с указанием представить предложения к 1 февраля. До сих пор я не
получил ни одного ответа. Лаборатории не хотят брать на себя дополнительную
нагрузку, они и так много всего напланировали на этот год. И я, честно говоря,
их понимаю. Была б моя воля, я бы эти запросы не удовлетворял. Мы из года в год
беремся включать в план НИР заказные темы, а в итоге собственные
фундаментальные разработки у нас умирают, не родившись. Я хотел это с вами
обсудить. Меня как ученого секретаря очень беспокоит, что Институт теряет свое
научное лицо. Вы посмотрите, что происходит! Лысаков до сих пор не может
закончить докторскую диссертацию, мы переносим ее из года в год, а у него
просто нет времени посидеть и подумать. Он дважды обращался по поводу
предоставления ему отпуска для завершения работы над диссертацией, и мы дважды
ему отказывали, потому что он был плотно задействован в заказной тематике, под
которую Институт получает большие деньги. Я понимаю, Николай Николаевич, мы
бедны, и эти деньги для нас большое подспорье, мы на них закупаем оборудование
и выплачиваем премии, но ведь кончится все тем, что у нас не останется ни
одного доктора наук. В прошлом году на пенсию ушли четыре доктора, в этом году
собираются уходить еще трое, а молодые ученые не могут защититься, потому что
тащат на себе фактически весь бюджет Института. Да если на то пошло, у нас и
кандидатов наук скоро не останется. Все пашут, как волы, а диссертацией и не
пахнет.
– Ваша речь получилась весьма пламенной, – сухо
ответил Альхименко. – Можете считать, что вы меня убедили в бедственном
положении Института. У вас есть конкретные предложения или я могу расценивать
ваше выступление как плач в директорскую жилетку?
– Николай Николаевич, Институт может обратиться в
Министерство науки с просьбой об увеличении штатной численности. Если нам дадут
дополнительные штаты, мы наберем толковых ребят, выпускников вузов, и разгрузим
хоть немного тех, кто не может закончить диссертации.
– Вы так уверены, что мы сможем набрать людей на наши
смешные зарплаты?
– Даже если нет, мы оформим тем, кто у нас работает,
дополнительные полставки. Надо же стимулировать людей, Николай Николаевич!
Иначе нам никогда не выбраться из той дыры, в которой мы оказались. Работы
будет все больше, а научных работников все меньше.
– Министерство не согласится, – бросил Альхименко,
залпом допивая чай с прозрачным ломтиком лимона.
– Ну почему же? – возразил Гусев. – Николай
Адамович Томилин, по-моему, прекрасно относится и к нашему Институту, и лично к
вам. Он наш куратор, прорабатывать вопрос поручат именно ему. Я уверен, что он
пойдет нам навстречу.
– А я не уверен.
– Все равно нужно попробовать, – продолжал
настаивать ученый секретарь. – Мы не должны сидеть сложа руки, видя, как
рушится научный потенциал Института. Я подготовлю письмо в министерство,
хорошо?
– Нет, – категорически отрезал Альхименко. –
Я не хочу ничем быть обязанным Томилину. Никакого обращения в министерство не будет.
Я разделяю ваше беспокойство и подумаю, что можно сделать. Но только не через
Томилина.
Директор резко поднялся и пошел к выходу, даже не пожелав
Гусеву приятного аппетита. Впрочем, вежливость здесь вряд ли помогла бы: после
неудачного разговора с руководством аппетит у ученого секретаря совсем пропал.
5
Константин Михайлович Ольшанский ворвался в свой кабинет и в
ярости хлопнул дверью. Он терпеть не мог, когда с ним разговаривали как с
мальчишкой. Прошли те времена, когда гласностью размахивали как знаменем и
позволяли себе требовать, чтобы на все вопросы давались четкие и понятные
ответы. Все возвращается на круги своя, снова появились секреты,
многозначительные умалчивания, слова о политической недальновидности и
необходимости поддерживать легитимную власть.
Только что он был у городского прокурора, пытался добиться
от него ответа: почему же все-таки Григория Войтовича освободили из-под стражи.
Следователь Бакланов ничего вразумительно пояснить не мог, поскольку голова у
него до последнего времени была занята исключительно проблемами жилищного
законодательства: в свободное от сна и еды время он подрабатывал консультантом
в фирме, занимающейся расселением коммунальных квартир, покупкой и продажей
жилья. Своими должностными обязанностями он пренебрегал настолько, что даже не
брал в голову всякие глупости типа странных и неожиданных распоряжений
руководства. Помнил только, что выпустили Войтовича до того, как ему официально
была избрана мера пресечения в виде содержания под стражей. На тот момент он числился
задержанным и мог находиться в камере в течение трех суток, пока не будет
принято решение: арестовывать его или выпускать. Решение было – выпустить. Ну и
что тут такого? Мало ли почему руководство принимает такие решения.
