Кутельман торопливо кивнул «не одобряем, не одобряем», и они с Фаиной посмотрели на Фиру, как дети на воспитательницу — съели всю кашу и ждут похвалы.
В сущности, эта история была стара как мир: мама Ромео против Джульетты, мама Левы против Тани. И бесцеремонные усилия, предпринятые Фирой для Левиного спасения, и намерение попросить за сына недостойную его Таню — все это не так уж необычно. Но кое-что все же необычно: обе семьи — и Кутельманы! — были убеждены, что Таня его недостойна, ее собственные родители искренне считали, что ей досталось то прекрасное, что не могло принадлежать по праву, что Лева и Таня «все равно что…». Что? Гора и пылинка, великан и козявка, гений и тупица тряпочная? Не часто встретишь родителей, убежденных, что их ребенок недостоин любви.
— Тетя Фира нам рассказала. Из-за твоих «любишь-не-любишь» Лева так расстроился, что не поедет на олимпиаду. Нам с папой стыдно за тебя. Ты нас подвела, всю семью… Не стой с открытым ртом.
Кутельман, которому на этом процессе досталась роль адвоката, взглянул на Фаину с упреком.
— Не нужно ссориться, мы все и без того расстроены. Таня и сама понимает, что девичьи капризы не стоят Левиного будущего. Ну… э-э… Таня, ты должна убедить Леву, чтобы он поехал на олимпиаду… Уф-ф, все… Я сказал?.. Я сказал. Я все сказал, что вы хотели. Можно я пойду работать?.. Девочки, Фирка, Фаинка, отпустите меня… Мне нужно написать отзыв на диссертацию.
Только теперь Таня окончательно проснулась, проснулась и прошептала:
— Как не поедет?.. Я не хотела, честное слово, не хотела! Я не думала, что он… Я сказала ему… Ну, неважно, это наше личное…
— У Левы нет ничего личного, отдельного от меня, — вскинулась Фира. Это прозвучало чрезвычайно глупо, и Кутельман посмотрел на нее с мягким упреком, и Фаина кинула на нее жалеющий взгляд, как приласкала, и Таня протянула — «ну те-етя Фи-ира…».
Лет до трех Таня любила Фиру больше мамы: мама блеклая, а тетя Фира разноцветная, тетя Фира обнимала крепко, кричала «или ты все съешь, или я тебя убью!» — в Тане начинали бурлить счастливые пузырьки, смешинки скакать, — сердилась, опять обнимала. Считается, что это типичная еврейская мама, то орет страшно, то ласкает жарко, но как же Фаина — еврейка, из той же коммуналки? Она, как известно, типичная китайская мама. Уходя от Резников, китайская мама свою дочь от еврейской мамы отдирала: Таня, не смея кричать, вцеплялась в Фиру и молча висела, Фаина снимала ее с Фиры, как яблоко с яблони. Фира и с подросшей Таней обращалась так же: истово кормила-ласкала-орала, могла посадить к себе на колени, прижать, тут же рассердиться, спихнуть, накричать, она же ей как дочка, — и ничего не было слаще, чем быть Фириной как дочкой.
Поняв, что у Левы с Таней роман, Фира не перестала Таню кормить, она перестала на Таню смотреть. Не замечала ее так искренне, что, казалось, вот-вот спросит «а это кто?», а случайно споткнувшись об нее взглядом, начинала разглядывать, придирчиво, как чужую, как будто не рассмотрела ее еще в пеленках. Между Таней и Левой это называлось «она впала в детство», и действительно, Фира как будто стала маленькой, а они взрослыми. Таня очень старалась на тетю Фиру не обижаться, и это было бы легко, если бы Таня перестала ее любить, но она не перестала.
— Что ты ему сказала? Важно каждое слово. Скажи точно, что ты ему сказала, — голосом полкового командира требовала Фира.
— Но… тетя Фира! Как я могу сказать… Я никогда не смогу сказать…
— Она стесняется, ей неловко говорить… Фирка?.. — Не отпущенный работать Кутельман как будто переводил с Таниного языка на Фирин, но Фира сейчас не знала никаких слов, кроме «спасти Леву».
Фира без труда вытащила из Тани то, что та «никогда не сможет сказать». Надо заметить, Таня почти не сопротивлялась — ей было страшно. Если их с Левой отношения вдруг стали важным общесемейным делом, она должна рассказать, и они вместе решат, что делать.
— …Я сказала: ты для меня прочитанная книга, ты запрограммирован на победу, ты не способен на порыв… И еще: я тебя больше не люблю.
— И все?.. Господи боже ты мой, а я уж думала!.. А почему это он не способен на порыв? А драка, помнишь драку?.. Ну, ладно, скажешь ему, что любишь, и все, — велела Фира, и Таня посмотрела на нее дикими глазами, тетя Фира так яростно ее не хотела, а теперь строго требовала отчета «эт-то что такое, почему не любишь?!», и как будто расхваливала Леву, просила ее за него… Ее за Леву?..
— Нет, — сказала Таня, и Фира удивленно на нее посмотрела — что нет, когда да?
Она размышляла: почему Лева сказал «она меня не любит из-за тебя», потому что унаследовал привычку Ильи, у которого она была всегда во всем виновата? Или считал, что она запрограммировала его на победу? Но воля к победе — прекрасно, правильно…
— Тетя Фира, не сердитесь, я все сделаю, я скажу, чтобы он ехал, чтобы он не бросал математику, но как я могу сказать «я тебя люблю»? Это обман.
— Да ты его любишь, любишь!.. Не может быть, что не любишь, кого же тогда любить?!
— Я его люблю, но не так, а как в детстве… Я не могу, это обман. Это невозможно… Я люблю другого человека.
Таня стояла перед самыми своими близкими людьми, вид у нее был самый комичный: правую руку она рефлекторно прижала к груди, а левой сжимала пижамные штаны, штаны сползали, она подтягивала их рукой, они опять сползали… Стояла перед родителями и Фирой, придерживая штаны с зайчиками, и твердила про себя «люблю, люблю, люблю…». Ей было семнадцать, и она не понимала, как можно сказать «люблю» без любви, и, как у всякого романтического подростка, у нее было трагическое мироощущение, в эту минуту она верила, что всю жизнь — всю жизнь — будет любить этого мальчика, бедного погибшего мальчика с его прекрасными стихами.
— Другого человека?! — Фаина взвилась, как будто Таня изловчилась и укусила ее через стол. — Ты член семьи, это — семья, это — Лева, а ты любишь другого человека?! И кого это, интересно?! Как вообще психически здоровый человек может говорить, что любит того, кого нет! А как психически здоровый человек может вести себя, как ты вчера… Я даже рассказывать об этом не могу… Фирка, представь, я вчера вхожу к ней и знаешь что я вижу — она стоит перед зеркалом голая и в шляпе. Стоит голая, в чужой грязной шляпе, и мечтает о небесных кренделях…
Таня на секунду задумалась — может быть, она и правда сошла с ума? Вчера вечером она разделась и хотела надеть пижаму и вдруг заплакала — и надела его шляпу. Надела шляпу и замерла перед зеркалом, представляя, как будто он стоит за ней, как будто это кино и его просто не видно в кадре.
Когда Алена привела Таню домой, она висела у нее на руке, как тряпичная кукла, не могла ни плакать, ни говорить, и Алене пришлось объясняться с Фаиной. Аленин рассказ был чудесным образцом дипломатии и весь состоял из простодушного «случайно»: мы случайно слушали одного поэта, он случайно выпал из окна…
Внимание взрослых ненадолго переключилось на Таню — Лева хочет испортить свою жизнь из-за нее, а она из-за человека, которого нет в живых.
