Ладно, это дело прошлое. А недавно у нас опять наблюдалось удивительное явление. Помните того старика Васильева, который обозвал собрание дураками? В последнее время Васильев болел, сердце барахлило. Хотели в больницу положить, а он исчез. Ни дома его не обнаружили, нигде. И вдруг вчера вызвал меня один местный охотник. Говорит — привез тела из тайги.
Я не понял — что за тела? Поехал смотреть. Гляжу и глазам не верю! Лежит наш Васильев, покойный, а рядом — второй. Точно такой же. То есть полная копия. Дубликат!
Как Вы думаете, может, здесь имеет место пока не известное науке психиатрии раздвоение личности? Или усматривается связь с пришельцами из антимира, описанного авторами научно-фантастических фактов? Скажите мне, пожалуйста, как разгадать такой необъяснимый факт нашей жизни? Я в полной растерянности! ЧТО ЭТО БЫЛО?!»
Манечка, или Не спешите похудеть
(Повесть)
Ее избыточный вес и невысокий рост дополняло крапленое веснушками круглое лицо. Это невыразительное лицо с серыми глазками, носом-пуговкой и унылым ртом подковкой вниз было обрамлено слабыми завитками оттенка ивового листопада. В диссонанс к осенним волосам она, независимо от времени года, носила платья праздничных летних тонов, поэтому напоминала на строгом фоне библиотеки Научного центра залетевшую сюда по ошибке пеструю бабочку. Коллеги называли ее Маняшей, как и соседи по многоэтажке, где она со времени рождения жила ровно тридцать лет и три года, а за спиной — «просто Маняшей» за пристрастие к латиноамериканским сериалам. Детское имя подчеркивало ее инфантильность, да и вообще она была похожа на толстую девочку, несправедливо поставленную кем-то в угол, да там и забытую.
Только мать, известная в городке и на сто рядов заслуженная учительница физики, с малолетства величала Маняшу официально, по имени-отчеству — Мария Николаевна. В уважительном, казалось бы, обращении крылся немалый изъян, потому что отец у дочери отсутствовал.
Дома мать была такой же занудно правильной, как в школе, что, однако, не мешало ей, поймав на мелких прегрешениях, больно стукать Маняшу по лбу костяшками твердых педагогических пальцев. При этом мать тяжко вздыхала:
— Дура ты, Мария Николаевна, дура круглая и толстая…
«Дуре» могло быть шесть лет, семнадцать или двадцать пять — роли не играло. И в отчество, выговариваемое с особой горечью, и в сами слова мать втискивала слишком многое, в чем не отдавала себе отчета.
После внешкольных воспитательных методов на лбу Маняши долго оставались красные пятна. А лишь сходили одни, она снова что-нибудь проливала, забывала или опрокидывала, и возникали новые.
В детстве мать отвозила дочь на лето в деревню к дедушке Савве. Звонила ему предварительно, чтобы вызнать, там ли сестра Кира, и, если та была у деда, откладывала поездку на другой день.
Однажды тетя Кира прибыла спонтанно. Мать с Маняшей, гостившие у деда, не успели вернуться в город. Маняша видела, как дедушка суетился и заискивал перед дочерьми, как украдкой от матери, привстав на носки, неловко чмокнул в лоб высокую тетю Киру, а та даже не позаботилась нагнуться. Чувствуя давнюю смуту, обуревающую троих взрослых, думала: неужели маме и тетке нравится мучить деда? Пусть бы они никогда к нему не приезжали.
За столом родственники безмолвствовали. Раздавалось только робкое чавканье дедушки. Первой настороженную тишину нарушила мать. Когда Маняша потянулась к общей миске за последним кренделем, мать ударила ее по руке ложкой и простонала:
— Ест и ест, и как только не лопнет! Вся в Николая, тот тоже ни в чем свои хотелки умерить не мог!
Маняша привычно покраснела от стыда, а отчасти от огорчения, потому что мать забылась в гневе и сама схватила крендель, но надкусила и бросила. И тут Маняша приметила, что никто на нее не смотрит и не считает, сколько чего она съела. Все были чем-то возбуждены, все сидели красные. Щеки тети Киры покрылись малиновыми пятнами. Вилку она сжала так сильно, будто собралась проткнуть ею кого-то. Побагровевший дедушка переводил затравленный взгляд со старшей дочери на младшую.
Тетя Кира, слава богу, взяла себя в руки и сделала вид, что в упор ничего не слышала. Кривая задиристая усмешка на разрумянившемся лице матери погасла. Чуть повременив после обеда, тетка ушла без «до свидания». Дедушка не кинулся вслед, он как раз увидел, что мать учит Маняшу правилам жизни посредством безжалостных костяшек.
Дед всегда сочувствовал маленькой растяпе, а тут считал виноватым себя. Перепуганная Маняша прибежала к нему, бренча обнаруженным в кружке зубным протезом:
— Деда, деда, к нам ночью мертвец приходил!
Дед был сконфужен. Откуда девочка шести лет от роду могла знать о существовании искусственных зубов, если никогда их не видела отдельно от человека? Зубастую низку с младенчески розовой пластинкой нёба дед в расстроенных чувствах забыл в кружке с водой на полке умывальника. А Маняша, видимо, захотела пить. Ну и выпила, заметив главное содержимое кружки слишком поздно… Поэтому, когда мать разоралась на безответную внучку и по обыкновению тукнула по лбу, чем моментально довела ее до рыданий и икоты, старик со злости выложил то, что давно угнетало его простую честную душу:
— Чего вытворяешь-то, учительша хренова? Ребенок тебе в чем виноват? Нагуляла, так сама и носи грех свой!
— Ах, нагуляла?! — с готовыми слезами в голосе закричала мать. — Я — нагуляла! По-вашему я, выходит, шлюха… Что ж, спасибо за правду, Савва Никитич, наконец-то глаза мне открыли!
Прижав руку к груди, она со щедрым размахом поклонилась деду в пояс, а когда поднялась, щеки ее полыхали, как исхлестанные.
Дед смутился, но не отступил:
— Ты, давай, лишних слов-то мне не приписывай…
— Я, может быть, и шлюха, — повторила мать, с мстительным удовлетворением отпечатывая слова. — Да только не родной вы мне отец, так не вам меня и судить!
Маняша присела в углу за шкафом. Она догадывалась, что странным образом является не то причиной, не то следствием застарелого конфликта.
Слово «шлюха» было ей известно. Между магазином и автобусной остановкой работал пивной ларек. Вечерами у грубо сколоченных стоек взволнованно толклись местные мужики. Складывая губы хоботками, как пчелы, они шумно тянули кудрявую пену из больших стеклянных кружек. Отволновавшись, мужики расслаблялись и начинали о чем-то разговаривать, перемежая беседу круглым хохотком. Одинаковые пенно-седые усы подрагивали и тихо опадали под вспотевшими носами. Скользкие, точно маслом сбрызнутые, словечки ловко вливались в ленивые речи. Маняша сразу сообразила: эти слова подсобные, приложенные к другим, как пряный соус для основного блюда. Можно без них обойтись, но с ними вкуснее…
Что они на самом деле означают, растолковала знакомая девочка постарше, когда наивная Маняша приправила разговор одним из масляных слов. Легкая на слух лексическая добавка обернулась тяжкой тайной: «Сука — значит шлюха. А шлюха — это…»
