— Егор? — прошептал он, пристально вглядываясь в агатово-зеркальную гладь.
Нет, померещилось. Лунный свет придал резкости отражению. Катастрофическая слабость от невыносимого желания выпить лишила красок его собственное лицо. Терпеть больше не было сил.
До ближайшего круглосуточного магазина два километра пути, подсчитал Виталий, продолжая рассматривать в кадке черно-белую графику лица. Если объяснить Маняше, она даст денег… Или лучше не будить, взять самому, быстренько сбегать туда, обратно и сказать утром? А еще лучше — удрать от нее с деньгами. Сам же только что думал уйти.
Отражение, вовсе не напоминавшее Егора, подмигнуло и всплеснулось. Несколько бесконечных минут Виталий боролся с собой. Затем, дрожа от стыда и нетерпения, бесшумно оделся и на цыпочках подобрался к дамской сумочке. Она лежала на стуле у кровати под накинутым на спинку цветастым платьем. Маняшин скромный кошелек, прощально звякнув копейками, перекочевал из открытого кармашка сумки в нагрудный карман драной куртки.
Виталий готов был себя убить. Но — после. После того, как в груди разольется вожделенный этиловый огонь… Духовная деградация, подумал о себе отстраненно. Распад зависимой от алкоголя личности. Что ж, примите искренние соболезнования, Виталий Закирович, недостойный член нашего общества.
Дверь предательски скрипнула.
— Вы уходите? — сонно пролепетала Маняша.
— Да, — подтвердил он в отчаянии. — Да, мы уходим. Мы сперли все твои деньги и удираем, как последние сволочи.
— Оставьте мне, пожалуйста, на автобус, — попросила она. — А то отсюда до дома далеко пешком идти.
— Прекрати называть меня на «вы»! — закричал Виталий, задыхаясь от ярости и бессилия. — Я — бомж, а не бизнесмен в «Мерседесе»! Я — вор и пропойца, можешь ты это понять?! Я свою совесть просрал, пропил, мне бутылка водки дороже тебя, дороже всего, даже этой чокнутой жизни!
— Вы… ты не такой, — сказала Маняша тихо, но твердо. — Я не верю.
— Дура, — с сердцем пробормотал он. — Господи, какая дура…
— Дура, — согласилась она кротко. — Круглая дура. Мне с детства говорили.
— За что мне это наказание! — простонал Виталий, бурно изумившись, жалея Маняшу и досадуя на ее безнадежное смирение. — Никакая ты не дура! Ты — просто… Ты — просто Маняша!
— Меня так зовут на работе, — она несмело засмеялась. — Они думают, я не знаю, а я знаю.
— Вот как… Стало быть, просто Маняша, — повторил он угрюмо, вдруг наливаясь темной злобой против тех, кто посмел ее так называть.
— Я не обижаюсь. Это лучше, чем когда зовут Марией Николаевной. Маняша — честнее.
— Наверное, — подумал он вслух. — От Марии Николаевны было бы сложно уйти.
— А от Маняши — нет?
— От Маняши — нет.
— Значит, вы… ты все-таки уходите?
— Я не совсем ухожу. Я… я не могу от тебя так запросто уйти!
— Правда? — прошептала она.
— Да.
Он с размаху сел на скамью и опустил голову, переваривая признание. Помедлив, сказал:
— Короче, так… Вот твой кошелек. Спрячь его от меня подальше.
— Возьмите, сколько нужно. Только ведь поздно, первый час, наверное. Темно, опасно, — сказала Маняша. — А вы… а ты собрался куда-то? Куда?
— Закудахтала, — устало усмехнулся Виталий. — Разумеется, в Сочи, на Канары, к черту на кулички в чертов ресторан…
Он хотел добавить еще пару никчемных злых слов, втиснуть в них остатки смятения и досады. И вдруг в забубенной голове что-то прозвенело. Что-то перелисталось, перевернулось, а может, начало вставать на свои места… В мозг торкнулась шальная, сумасбродная мысль. Из наслоений застарелой тоски вырвался вызывающий и одновременно мечтательный голос Егора: «А я, может быть, жду свою Ассоль… Я бы к ней тоже прилетел на алых парусах. Вернее, на машине алой — пусть далеко видно… Думаешь, романтика ушла за туманом в горы?… Не-ет, брат, романтика живее всех живых!»
Ошеломленный сумятицей в голове, Виталий вскочил так же резко, как сел. Его охватило давно не посещавшее вдохновение, ощущение счастья, неизъяснимое и рудиментарное.
…Он это сделает. Бог ты мой, он это сделает во что бы то ни стало, если даже все псы проклятой жажды погонятся за ним по пятам, алча схватить за горло. И если они вгрызутся в него гнилыми зубами, он все равно это сделает! Последний рывок романтики — в память о Егоре, во имя его несбывшейся мечты. Ради Маняши. И ради себя, черт возьми, ради себя! Потому что… Впрочем, пусть все, что должно случиться, придет само, без его понуканий. Пусть кто-то думает, как думает, и смеется над ним — ему плевать.
— А в небе горит, горит, горит звезда рыбака! — вдруг заорал он громко и весело.
Маняша засмеялась. Виталий нравился ей таким. Опыта общения с мужчинами у нее не было, но она догадывалась, что ее бродяга — особенный, из тех, про кого говорят «штучный товар». Немного, конечно, шалопутный, зато с ним не скучно.
— Леди Маняша! — Он шутовски поклонился, а лицо посерьезнело и напряглось. — Не желаете ли вы посетить ночной ресторан с господином бомжем? Есть такой ресторанчик для сов — нелюбителей спать по ночам. Так и называется — «Ночь».
— С вами — с удовольствием, господин бомж, — отозвалась она, принимая игру. — Но у меня нет вечернего наряда…
— Это подойдет, — он сорвал со спинки стула Маняшино платье в красных цветочках, бросил на кровать.
— Мне еще не доводилось бывать в ресторане.
Виталий так и думал. Его идея была рассчитана на это. Коротко кинул у двери:
— Я скоро. Жди, — и вышел.
Маняша спрыгнула с постели, как подброшенная пружиной, метнулась в ночной рубашке к окну. Виталий шагал быстро, почти бежал по усыпанной лунными блестками дорожке.
Она верила и не верила. Сочетание казалось нелепым — бомж и ресторан. И она, Маняша. Как ни переставляй слова, все равно странно и нелепо. Но приятно: ее, будто в романе, пригласили… на поздний ужин? Или на ранний завтрак?
Маняша неторопливо сняла ночную рубашку, застегнула бюстгальтер и надела через голову, а поверх его натянула твердый шелк платья. Подошла к зеркалу. В свете новых событий Маняша почему-то ожидала увидеть перед собой нечто необычное. Леди. Белолицую леди с высоко, чуть надменно поднятыми полукружьями бровей и приспущенными над томными глазами ресницами. С точеным носиком и легкой насмешливой улыбкой на капризных губах. Маняша попыталась изобразить «ледино» лицо так, как его представляла, прежде чем заглянуть в дымчатую глубину старого зеркала.
Ее ждало разочарование — в туманном отражении ничего не изменилось. Навстречу выплыла все та же каждодневная физиономия с незначительными серыми глазами и мягким подбородком. Приподнятые бровки придавали физиономии выражение испуганное и удивленное. Лицо было похоже на мордочку впервые выползшего из конуры щенка.
