«Тихая красота», — думал Виталий умиротворенно, как не думал очень давно. В последний раз, наверное, в тот вечер, когда, осматриваясь кругом, сидел на скальном выступе в наполненной тишиной тайге, и ничто еще не предвещало катастрофы. Но об этом вечере он не вспоминал.
Виталий не вспоминал о нем и позже, за все полмесяца жизни с Маняшей. Смерть друга отпустила его.
…Они разговаривали на односложном, исключающем пустой треп азбучном языке, как люди древних веков. Именно такой язык оказался наиболее приспособленным к их простому бытию, к совпадению мыслей, чувств и событий. Телевизора в доме не было, внешний мир сюда не лез, и все намеки на цивилизацию исчезали к ночи с электрическим светом. Невидимый простор становился шире, делился не на сколько-то миллиардов людей, а всего на двоих.
Погода благоволила к ним. Солнце сияло хотя и отстраненно, но лучи его в обеденные часы были почти по-летнему щедрыми. Тепла хватало и для вечера. Виталий не помнил такого доброжелательного сентября. Печку они топили раз в три дня. Еду Маняша готовила на уличной печи под навесом. Виталий находил благодать во всем, даже в этих нехитрых трапезах. О водке он теперь вспоминал нечасто и радовался, что доставало воли препятствовать беглой жажде. Это было уравновешенное время, лишенное внешних вибраций, будто вырезанное из вечности специально для Виталия и Маняши.
Синяк ее стараниями скоро сошел на нет, и Виталий посвятил день разным делам, ставшим неотложными. Город представлялся назойливо суетным и неосновательным. Любой муравейник в лесу, с его бурливой деятельностью, казался значительнее, чем душные улицы с их бестолковой толчеей. Виталию и раньше случалось воспринимать городскую жизнь так же. Вернувшись домой с полевых, он жадно предвкушал встречу с Варей, городом, развлечениями, в которые окунется вместе с женой, и неизменно разочаровывался. Его снова влекло к тайге, к суровым хребтам и опасным речным перекатам… А сейчас тянуло к Маняше.
Он продал, как обещал, машину и гараж соседям. Мишка за спиной Галины заговорщицки шепнул:
— Ну, как у тебя? — и почему-то показал палец, опущенный вниз, словно римлянин на гладиаторских боях.
Виталий поднял свой палец вверх, и сосед кивнул, понятливый и счастливый. Под конец беготни по оплате коммунальных долгов Виталий встретил знакомого из геологического управления, и тот сообщил, что вновь начали муссироваться слухи о разработке месторождения, открытого Егором.
…Почти весь этот день Маняша просидела в ожидании у окна. Но она не скучала. Во-первых, навязывала на прохудившиеся дедовские носки новые пятки, добавляя к ниткам вырезанные из эластичных колготок тонкие ленты для крепости. Во-вторых, слушала дедушкин радиоприемник с сито-образным кружком и двумя немудреными кнопками «вкл» и «выкл». Какой-то чиновник из мэрии читал очень убедительный доклад о дедуктивных решениях и стратегии, призванной улучшить будущее города-юбиляра и, следственно, горожан. Маняша представила этого чиновника и других, тоже убедительных, важных, сидящих в недосягаемых глубинах правительственных домов, оснащенных противопожарными устройствами, сигнализацией, военизированной охраной. Вспыхивали и гасли даты, юбилеи, праздники, визиты высоких гостей. Эпоха горстями-неделями отсыпала крошево буден. Серые, деловитые, как мыши, копошились часы-минуты в негостеприимных кабинетах, где творились реформы и планы, по-архитекторски именуемые проектами. Отставив на минуту вязание, Маняша задумалась об одном-единственном условии хорошей жизни для людей. Оно было таким явным, что сделалось стыдно за представителей власти. Для такой жизни не нужны никакие стратегии. Нужно, чтобы власть относилась к народу как к себе. И все. И нет иных дедуктивных решений.
Маняша нажала кнопку «выкл» и заткнула чиновнику его болтливый рот. Начала размышлять обо всем, на что бы ни наткнулись глаза. Через каждые пять минут они устремлялись к калитке и небу. По небу шествовали облака, прошитые сбоку, по оборочно-кружевной подгонке, самолетной строчкой…
Виталий приехал на такси с кучей продуктов и букетом красных роз в хрустящей упаковке, и снова Маняша не спросила, откуда взялись деньги. Бывшая жена непременно потребовала бы отчета, с последующим нытьем о сотнях, выкинутых на ветер за букет. А Маняша, румяная от восторга, носилась с трехлитровой банкой и розами по дому и то сюда их пристраивала, то сюда. Везде цветы казались ей к месту, но хотелось поставить так, чтобы и розам было удобно, чтобы хватало им света… Никогда еще не получал Виталий столько удовольствия от подношения подарков.
В обращенном к нему взгляде сияли благодарность и несмелая нежность. Виталий теперь знал: Маняша не из тех женщин, которые входят в горящие избы, а к коню она вообще бы не подошла, не то что остановить на скаку. Она была из тех женственных и жертвенных, редчайшей породы, чье предназначение — ждать. Ждать, сколько будет нужно. Хоть сотню лет. Или робко и молча идти за своим мужчиной куда угодно — на каторгу, на необитаемый остров, на край света, и жить для него. Маняше достаточно было его благосклонной улыбки, слова, касания — маленьких свидетельств причастности, — они наполняли ее радостью, как солнцем. Маняшу не занимали ни домашняя роскошь, ни отдых на море, никакие другие заменители счастья. Ей необходим был только он, Виталий, со всеми слабостями его расшатанного мужского мира.
Маняша вытянула потерянного человека из страшного лета, из черного селя. Виталию сказочно повезло. Возможно, таких, как она, больше не осталось на свете.
Он не пытался раздвинуть границы ее скудного любовного опыта. Предоставлял полную свободу действий. Она стыдилась поглядеть ему утром в глаза, уверенная, что слишком быстро постигает нюансы ночных развлечений. Виталия умиляли Маняшины шаловливые, в то же время застенчивые и оттого еще более чувственные прикосновения к его телу. От них по коже пробегала томительная, слегка болезненная дрожь, похожая на сердечные судороги. На миг действительно казалось, что сердце вот-вот остановится.
Большинство толстушек обычно воображают себя грациознее и обольстительнее, чем они есть на самом деле, но тут, подозревал Виталий, наоборот, — не догадываясь об истинной своей привлекательности, Маняша полагала, что она некрасива и неуклюжа. К ней совсем не подходили грубые определения «полная», «тучная», «грузная», все в ее теле было круглое, пухлое, нежное, с живой игрой переходящего света в плавных рельефах мягких выпуклостей и впадинок.
По утрам Виталий просил Маняшу полежать обнаженной. Ему нравилось смотреть на нее, рассматривать всю, начиная от мелких русовато-пепельных завитков над головой, заканчивая крепкими, коротковатыми пальцами ног. Пальчики были такие чистые и белые, что у него возникало желание прильнуть к ним лицом, ощущая губами природную гладкость маленьких ногтей. В тех местах, где кожу закрывало платье, она матово светилась. Маняша стеснялась чужих глаз, поэтому ее не видело и солнце. Особенно белоснежной, с перламутровым отливом, была грудь, где на вершинах тугих конусов еще не открылись розовые бутоны сосков. Под грудью, как под весенним сугробом, пряталась волнистая тень. В облачке живота, обозначая середину тела, утопала круглая метка пупка. Нервничая и сковываясь, Маняша прикрывала ложбинку под животом рукой с безупречными линиями кисти и прелестными ямочками на фалангах. Смуглые руки Виталия на Маняшиной груди казались ему еще темнее. Ослепленный молочным блеском ее кожи, он чувствовал, как к низу его живота устремляются горячие токи. Виталий весь вибрировал от желания сейчас же, сию же секунду раствориться в этом влекущем теле. Напряженная плоть совершала первые торопливые нырки туда, где Маняша была жарче и нежнее всего. Он отдавал себя без остатка и одновременно вбирал в себя ее солнечное излучение, и они двигались вместе с жизнью по животворному земному пути.
