Мося хрипло сглотнул. Ему не хватало воздуха.
— Я сети плести умею, — просипел он непрокашлянным голосом. — Сети дорого стоят, если умеючи продать. Самовязка с шелковой нитки всяко лучше китайской капронки.
— Кошку, извините, завести можно? — страстно и заискивающе заглядывая Маняше в глаза, спросил интеллигентный вор. — То есть кота. В доме, должно быть, мыши водятся…
— Ну, Кот! — засмеялся Виталий.
— Есть один на примете, — с готовностью закивал бродяга, растянув кустистые щеки в счастливой улыбке. — Тоже бездомный. Рыжий такой.
Понимая, что в последние часы перед уходом Маняша с Геологом хотели бы остаться одни, старики деликатно запросились перекемарить остаток ночи возле уличной печи под навесом. Идти им все равно было некуда.
— Да что вы, замерзнете. Спите здесь. — Маняша расстелила в углу между кадкой и печкой лоскутное одеяло.
Белая кожа Маняшиного лица золотилась в электрическом свете, длинные ресницы отбрасывали на щеки янтарную тень. В горле у Виталия перехватило. «Как она красива», — поразился он. Красота Маняши не была открытой и явной. Она зависела от падающего на нее луча, от времени дня, от настроения и мыслей — Виталий не мог их постичь.
…Как-то раз, увидев Варю утром без макияжа, — суженный книзу овал без привычных ниточек бровей, изогнутых ресниц, — он тщетно пытался скрыть разочарование и не сумел. Он обнаружил, что обычно она укрупняет и разрисовывает все свое живое, не столь броское, и искусно скрывает под масками и пудрами подлинные дух и чувство. Позже Виталий случайно обнаружил в ванной тюбик из-под краски для волос и сообразил, что цвет волос жены — тон золотого, вызревшего пшеничного снопа — не истинный их цвет. Варя не простила ему разоблачения. Предпочла отдалиться, уйти… А лицо Маняши не прятало никаких тайн. Оно всегда живо и ярко выражало искреннюю, переживаемую в тот или иной момент гамму чувств. Маняшины волосы — буйный ворох тонких, непослушных завитков — были оттенка дыма, сентябрьского тальника на реке, с отливом тающего серебра осенних листьев…
В воздухе, собравшем спокойствие и благость гостеприимного дома, Виталий и Маняша молча лежали рядом, размышляя о себе и друг о друге. «Даже если я больше его не увижу, все у меня будет по-другому», — думала Маняша. Мир вокруг не поменялся, поменялась она сама. Два ее существования окончательно сплелись и слились в одно и, может, поэтому ей казалось, что она стала сильнее, а жизнь обрела цельность и завершенность. Маняша не собиралась ни о чем просить Виталия. У нее этого и в мыслях не было. Ведь никаких планов с ним, кроме «дачного», отмеченного временем и выполненного, она не строила с самого начала.
А он ждал Маняшиных слов. Прикидывал, что сказать, хотя давно понял: его ответ — да. Виталий готовился совершить глупость… или что-то, чему не знал названия. Ожидание волновало его, как мысль о близости, и прошибало горячим током. Но Маняша лежала на краю, не касаясь даже плечом. Она тоже ждала, что он сейчас обнимет ее в последний раз.
Они ждали долго, а потом полетели к звездам, и домовой, бывший здесь настоящим хозяином, сыпал им на веки маковые зернышки дремы до тех пор, пока они не уснули.
Под утро им приснился сон. Весенний сон, и один на двоих.
…Лодка шла споро, подхлестнутая мотором корма напористо взрезала тугую волну. Недавно кончился ледоход. Выброшенная из реки, по берегу ноздреватыми льдинами умирала зима. Зеленые сумерки купались в начинающей проклевываться листве. Резкий речной ветер раздувал грудь Виталия — сердце в ней сжималось больно, часто и отдавало в пальцах холодной дрожью. Маняша, закутанная в лоскутное одеяло, сидела на носу лодки.
На косогоре промелькнули первые дома заброшенной деревни с заколоченными окнами. Кое-где темные провалы зияли мертвой пустотой, лишь в проеме одной избенки белела полуразрушенная печь. Гулко чихнув, моторка подлетела к берегу, и прилив обдал лица сидящих в ней колючими брызгами. Слизывая с губ холодные капли, Виталий с недоумением отметил их солоноватый вкус.
Ноги помнили каждый выступ каменисто-песчаной тропы. Виталий открыл скрипучую калитку, пропустил Маняшу вперед. Старый дом возвышался на пригорке, немного нескладный, но крепкий, бронзовея матерым крестом лиственничных стропил. Крыльцо радостно всхлипнуло под ногами.
Вошли в полутемные сенцы. Нерешительный утренний луч осветил из-за спин гостей заветный угол, где стояла бадья. Виталий нагнулся: на днище посверкивала вода, и в самой середке круга плавала одинокая шафранная хвоинка. Вспомнилось, как мальчишками ставили с Егоркой донки и жерлицы на щуку. Лакомились мелкой рыбешкой тугунком, ели сырой, обмакивая в соль и даже не потроша. Ночью Виталий, мучась жаждой, крался к бадье тихо-тихо — берег чуткий сон деда-бабы…
В доме витали горький аромат сушеных одуванчиковых листьев и запах обжитого тепла. В солнечных бликах на крашенных охрой половицах вспыхивали ослепительные искры. Обгорелый фитиль керосиновой лампы на столе поддразнил язычком, выглядывая из филигранного жестяного гнезда. На кровати лежало незаконченное вязание, будто бабушка отложила его и вышла подоить корову… Виталию вдруг почудилось, что бабушка вот-вот зайдет и бросится ему на грудь, смеясь и плача. А за ней — дед, тщедушный, с прозрачной бородкой, запрыгает вокруг, не зная, как обнять захваченного бабушкой внука.
Дух родной избы исторг из горла глухой стон. Виталий подумал: сколько же лет он не был здесь — восемь, двенадцать? А ведь рукой подать, на моторке и четырех часов не плыли. Правда, в стариковском селе никто не жил. Какое-то время оставался сосед Евся — вот и деревня вся… Но Егор однажды сказал, что дед Евсей помер. Никто не знает, сколько пролежал по зиме в одиночестве, усопший, в заранее заготовленном гробу — руки крестом сложены, глаза закрыты…
Виталий с Маняшей недолго пробыли в доме. Вышли, не оглядываясь, словно стыдясь чего-то. Виталий погладил платиновое бревно стены, выдернул отставшую щепку и сунул ее в нагрудный карман куртки. Ржавые петли калитки прощально скрипнули за спиной.
Видение сделало скачок и, оставив лодку скучать на берегу, переместило их в квартиру Виталия. В ней уже сидели гости: Егор, чужой старик, женщина и козел. Никто ничему не удивлялся, будто так и должно быть — мертвые вместе с живыми. Маняша обняла старика и женщину. Егор поднялся навстречу другу. Лицо Егора было чисто умыто, глаза сияли.
— Здравствуй! — сказал Виталий.
— Да, — кивнул тот. — И ты — здравствуй.
— Мы были в деревне, Егор…
— Были — ну и что. — Друг приподнял брови и переглянулся с остальными.
Женщина позвала к накрытому столу. Сморщив лицо приятностью первой рюмки с соленым огурчиком, Виталий повторил:
— Егор, мы были там, в стариковской деревне, понимаешь? Дом деда-бабы стоит нетронутый, такой же красивый, как раньше!
Друг улыбнулся, недоверчивый карий глаз скосив на Виталия. А того понесло в воспоминания:
— Помнишь, как пацанами через чердачное окно лазили — прыг — прямо на зарод! Мама твоя сгоняла нас оттуда хворостиной. Раз у тебя резинка на штанах лопнула, и ты от нее без штанов бегал, помнишь?
