По перечисленным выше причинам пан Кшиштоф играл в четверть силы, заботясь только о том, чтобы ненароком не проиграть живых денег. Но фортуна, как видно, и впрямь решила сегодня повернуться к нему лицом; впрочем, могло оказаться, что она просто обиделась на Юсупова, вслух обозвавшего ее непотребной девкой. Так или иначе, но даже без помощи махинаций, столь привычных пану Кшиштофу, козыри валом валили к нему в руки. Юсупов все строчил и строчил бесполезные записки; после двух часов ночи он перестал пить и начал понемногу покрываться нездоровой бледностью, однако упорно продолжал играть, проигрывая раз за разом и все время с тупым упорством помешанного увеличивая ставки, — видно, надеялся отыграться одним махом.
Пан Кшиштоф автоматически подсчитывал в уме свой выигрыш и, когда тот достиг двадцати пяти тысяч, едва не разразился горьким смехом: вот уж, действительно, повезло! Выиграть целое состояние и не иметь возможности получить что бы то ни было сверх жалких двухсот рублей — это ли не везение?! Везение, да еще какое! Как раз в стиле пана Кшиштофа Огинского — рыцаря, лишенного наследства... Если так пойдет и дальше, решил он, то можно будет никуда не уезжать. Получить с этого дурака тысяч пятьдесят, прикупить пару деревенек, жениться на какой-нибудь уродине наподобие княжны Зеленской и жить себе тихонько, понемногу забывая маршала Мюрата, но все время помня о Черном озере...
Мысль о женитьбе на какой-нибудь местной толстухе была исполнена горькой иронии, но она вдруг показалась пану Кшиштофу любопытной. «Почему же непременно на толстухе?» — подумал он, принимая от Юсупова карту и замечая при этом, как дрожит сжимающая колоду рука. — Почему обязательно на уродине? Ведь есть же весьма привлекательные девицы, да притом богатые и с титулом. Взять, к примеру, эту чертовку, княжну Вязмитинову..."
Где-то в глубине сознания забрезжил смутный проблеск спасительной идеи, и по мере того, как идея эта обретала все более ясные очертания, угасший было интерес пана Кшиштофа к игре начал разгораться с новой силой.
Выиграв сто тысяч, Огинский сбился и перестал считать. Игра продолжалась, и, когда за окнами затеплился серенький рассвет, пан Кшиштоф предложил прервать игру и подсчитать итог. Он чувствовал, что с Юсупова довольно: если бы не дрожь в руках и лихорадочный блеск глубоко запавших, обведенных темными кругами глаз, его можно было бы принять за покойника. Еще немного, и бедняга может умереть по-настоящему, не выдержав горечи столь сокрушительного разорения. Может, старый князь Юсупов и богат, но вряд ли он согласится выложить такие огромные деньги, дабы покрыть карточный долг своего побочного сына. А если бы он и согласился, сам бастард вряд ли отважится обратиться к нему с такой чудовищной просьбой.
Ворохом лежавшие на столе долговые записки аккуратно разложили и сочли, получив в итоге ровно двести пятьдесят тысяч. Юсупов потянулся дрожащей рукой к вороту доломана, который и без того уже был расстегнут донизу, открывая взгляду пана Кшиштофа несвежее шелковое белье.
— Как же? — спросил Юсупов бесцветным голосом человека, который проснулся в аду, но отказывается в это верить. — Неужто двести пятьдесят?
— Сам сочти, — предложил пан Кшиштоф.
— Да нет, что же... — Юсупов отрицательно мотнул головой. — Так... — голос его сорвался на какой-то неприличный писк, и он гулко откашлялся в кулак. — Что ж, двести пятьдесят так двести пятьдесят. Сумма хорошая. Круглая...
Он вновь попытался найти ворот, царапнув себя ногтями по горлу.
— Да, брат, — непринужденно, будто речь шла о двухстах пятидесяти рублях, сказал Огинский, — проигрался ты нынче знатно. Говорил я тебе, что фортуна сегодня за меня. Зря ты ее потаскухой обозвал. Вот она с тобой и поквиталась...
Юсупов покивал головой, но как-то так, что было неясно, услышал ли он слова пана Кшиштофа, а если услышал, то понял ли, о чем шла речь.
— Вот что, Студзинский, — медленно проговорил он. — Вот что, нет ли у тебя с собою пистолета? Будь добр, одолжи мне его на время, коли есть. Я верну... То есть тебе непременно вернут.
Это были примерно те слова, которых ждал пан Кшиштоф, но он все равно грозно нахмурил брови и шевельнул накладными усами, изобразив на лице изумление и недовольство.
— Ты это о чем? — спросил он. — Зачем тебе понадобился пистолет? Уж не хочешь ли ты сказать, милейший Юсупов, что отказываешься от долга?
Юсупов встал. В нем более не осталось ничего от лихого забияки и франта, который вечером вошел в обеденную залу трактира и предлагал Огинскому забавы ради разнести этот гнусный вертеп в щепки. Он как будто даже стал меньше ростом, и пан Кшиштоф с огромным удовлетворением заметил в его глазах самые настоящие слезы. Перед ним стоял человек чести, только что ухитрившийся своими руками отдать эту хваленую честь на поругание.
— Я не могу отказаться от долга, — тихо промолвил он. — Но и оплатить его мне нечем, кроме собственной жизни. Потому я и прошу у тебя пистолет.
— Погоди, — сказал Огинский, — а как же папенька твой?
— Папенька мой имеет пятьдесят душ крепостных и двести рублей дохода в год, — признался Юсупов. — Князь Юсупов мне не родственник, а однофамилец. Да и вряд ли сыщется отец, готовый выложить такие деньги за сыновние долги. Словом, не мучь меня, дай пистолет, свой я ненароком повредил. Не в петлю же мне лезть, в самом-то деле! Ах, господи, какое бесчестье! И ведь знаю, что играть не умею, а удержаться все равно не могу. Но такое со мной впервые, клянусь! Какой позор! Бедная маменька, она этого не переживет!
— Погоди рыдать, офицер, — умело придав голосу презрительный оттенок, перебил его Огинский. — Что ты заладил — маменька, папенька... Поверь, мне тебя искренне жаль, но честь — это честь. Не умеешь играть — не садись за стол, а коли сел, так уж не плачь. Проигравши, надобно платить, а со смерти твоей много ли мне проку? Ты, брат, хоть и дурак изрядный, однако, по всему видать, человек благородный, честный. Так ли? Вижу, что так. Вот погляди: мне от твоей смерти никакой выгоды, кроме огорчения, маменьке с папенькой тем более, да и об Отечестве, коему ты служишь, забывать не следует. Я ведь нынче же денег не требую, когда сможешь, тогда и отдашь. Скажем, через месяц или даже через два.
— Да говорю же, взять неоткуда! — с отчаянием в голосе воскликнул Юсупов. — Честно говорю, как брату, дурака перед тобой не ломаю, время тянуть, бегать от тебя не собираюсь. Нет денег! Не мучь ты меня, Христа ради, дай пистолет!
— А я тебе подскажу, где денег взять, — самым дружеским тоном сказал пан Кшиштоф.
Юсупов дернулся, как от пощечины, и непроизвольно схватился за саблю.
— Хватит с меня и того бесчестья, что уже есть, — стеклянным голосом проговорил он. — Я не вор, я офицер и дворянин!
— А кто про воровство говорит? — оглядываясь, будто и впрямь пытаясь отыскать кого-то третьего, удивился Огинский. — Ни воровства, ни убийства я тебе предлагать не стану, потому как и сам, знаешь ли, не из холопов. Присядь-ка, поговорим. Где-то тут еще вино оставалось... Ага, вот оно! На, брат, выпей, успокойся и послушай, что я тебе скажу...
