Но с Платоновым надо что-то решать. Уж больно настырный,
путается под ногами, мешает работать. А теперь еще девка эта ему помогает, судя
по всему, он ей все рассказал, во все детали посвятил. Платонов – зубр, он
может сделать гадость, но не глупость. А девка-то? По всему видно, не из
милицейских, в камере хранения так прокололась – ни один профессионал так не
попался бы. И потом до самого дома «хвост» дотащила, не заметила. Нет, не
милицейская она, а значит, еще более опасна, потому как правил игры не понимает
и может глупость сделать. Платонов и его помощник Агаев твердо знали: пока всех
уличающих документов, всех до единого, на руках нет, сиди и молчи в тряпочку,
все равно доказать ничего не сможешь, а кому пустой шум нужен, если вина не
доказана? Это тебе не застойные времена, когда то ли он украл, то ли у него
украли, но что-то такое было, и прощай репутация. Сегодня, пока суд свой
приговор не вынес, ты считаешься честным человеком и спокойно продолжаешь свою
деятельность, вплоть до политической. А некоторых так и вообще в Думу избирают,
пока они в Лефортове под следствием находятся, вон как. Так что, пока у
сыскарей всего комплекта доказательств на руках нет, можно спокойно работать,
деньги из страны выкачивать и на Запад перегонять. И сыскари это понимают, и
противники их по игре понимают. А как только какой-нибудь дилетант начинает
права качать и во весь голос орать про махинации, хрупкое равновесие
нарушается, и иногда доходит и до того, что дилетанта приходится убирать. Вот
тут уже начинаются сложности: кто убил да почему убил…
Виталий Васильевич еще раз просмотрел документы и принял
решение подождать несколько дней. Если волна не уляжется, придется решать
вопрос с Платоновым и его девкой самым радикальным образом.
Глава 8
1
Детство Сергея Русанова прошло в страхе перед разводом
родителей. Перспектива распада семьи замаячила перед мальчиком, когда ему было
шесть лет. Тогда его отец впервые ушел к другой женщине и вернулся только через
два года. Второй уход пришелся на период, когда Сереже исполнилось одиннадцать.
Отец то уходил, то возвращался, прося у матери прощения и обещая, что больше
этого не повторится, потом снова срывался и уходил, и снова возвращался.
Сережа любил родителей с неистовой силой и бывал счастлив
только тогда, когда видел их вместе. Терпимость матери он расценивал как нечто
само собой разумеющееся, но с годами стал бояться, что в один прекрасный день
она отца обратно не пустит. Сам Сережа готов был простить ему все, только бы
видеть его каждый день дома, рядом с мамой, рядом с собой.
Беременность матери пятнадцатилетний Сергей расценил как
знак окончательного примирения с отцом. Он был уже достаточно взрослым, чтобы
по намекам и недомолвкам догадаться: мать не может решить, делать ли аборт или
оставлять ребенка. Встревать в разговоры родителей на столь щекотливую тему
Сережа не мог, он только напряженно прислушивался к их словам, произносимым
вскользь или шепотом, и молил бога о том, чтобы мать рожала. Если она не
оставит ребенка, значит, не уверена в отце, значит, все еще может опять
перемениться. Если же будет рожать, значит, гулянкам и романам отца пришел
конец, и они снова будут все вместе, на этот раз окончательно. Интуитивно
мальчик понимал, что последнее слово в этой ситуации остается за отцом: сумеет
ли он убедить маму в своей любви, сумеет ли доказать ей, что на него можно
теперь положиться.
Сестру Леночку Сережа обожал. Она была для него символом и
залогом стабильности семьи, вокруг нее сосредоточились все его чувства, все
радости, все надежды. Он ужасно боялся, что отца будут раздражать неизбежные
сложности и хлопоты, которые появляются вместе с малышами, и он опять взбрыкнет
и выкинет какой-нибудь фортель. Поэтому Сережа взял на себя все, что смог:
вставал по ночам, если Леночка плакала, стирал пеленки, бегал в детскую кухню,
чуть не силком выпроваживал родителей по вечерам в гости или в кино, клянясь,
что не хуже их присмотрит за девочкой.
В двадцать лет он понял, что браку родителей больше ничего
не угрожает, хотя проблема для него уже утратила актуальность, а в двадцать два
– что дороже Лены у него никого нет на свете. Он фактически вынянчил ее,
вырастил на своих руках, и немалого труда стоило отучить ее называть старшего
брата папой.
Когда у Русанова родилась дочь, жена хотела назвать ее
Еленой, но Сергей воспротивился. В его жизни была только одна Лена, и это имя
не должно было принадлежать больше никому.
– Ты совсем свихнулся на своей сестре, – недовольно
говорила жена Русанова Вера. – Она для тебя – единственный свет в окошке.
Тебе надо было жениться на ней, а не на мне.
– Я за Алену любому глотку перегрызу, – повторял
Сергей.
Эти же слова он сказал и Игорю Лесникову.
– Алена – самое дорогое, что у меня есть. Считай, что это
мой первый ребенок. Я никому не позволю ее обижать. Если бы я только
подозревал, что с Димкой Платоновым что-то не так, я бы не допустил, чтобы Лена
гробила на него свою молодость. Но я в Димке уверен. Произошло чудовищное
недоразумение, и я хочу, чтобы было сделано все возможное для его реабилитации.
Лесников морщился и потихоньку ворчал в кабинете у Насти,
что необъективность Русанова вяжет им руки и мешает. Настя отшучивалась и
предлагала рассматривать коллегу из министерства в качестве фильтра, через
который не пройдет плохо обоснованное обвинение.
– Если окажется, что Платонов виноват, и дело дойдет до
адвоката, все наши доводы будут подвергаться сомнению и критике. Пусть уж лучше
это произойдет сейчас, а не в суде.
Информацию, которую удалось раздобыть в воскресенье, Настя и
Лесников в понедельник с утра обсудили с Русановым и Юрой Коротковым. Когда
речь зашла о мужчине с «дипломатом» из темно-бордовой кожи, Русанов заметно
скис.
– Ребята, не хочу вам карты путать, поэтому скрывать не
буду. У Димки есть такой «дипломат».
– Это точно? – спросил Коротков.
– Абсолютно точно, – вздохнул Сергей. – Моя Алена
купила и подарила нам с ним одинаковые кейсы. У меня дома такой же лежит.
– Принеси, пожалуйста, – попросила Настя. –
Покажем его водителю. Хотя нет, лучше возьми у жены Платонова его собственный.
Она никак не могла решить, говорить ли Русанову о своих
подозрениях в части убийства Юрия Ефимовича Тарасова. В конце концов, начать
можно и не в лоб.
– Ты можешь вспомнить все, что касается Платонова, начиная с
прошлого понедельника? – спросила она невинным голосом.
– С понедельника? Попробую, – неуверенно начал
Русанов. – В понедельник с самого утра я с ним разговаривал по телефону…
– Когда? Точное время, пожалуйста.
– Вера уже ушла на работу, она уходит в восемь десять –
восемь пятнадцать. После этого я погладил брюки, это заняло минут пятнадцать.
Потом я сделал два звонка, оделся и уже собирался уходить, и как раз в это
время мне позвонил Дима. Значит, было около девяти. Может быть, без пяти
девять, вот так примерно.
