– И газеты тоже, – усмехнулась Лена. – Ты меня
стращать собрался?
– Собрался, – подтвердил он. – И не стращать, а
объяснять, что это на самом деле все очень непросто и очень опасно. А у тебя
вообще положение сложное вдвойне. О наших с тобой отношениях знает, по-моему,
вся Москва, за исключением моей жены. Стало быть, захотев оказать на меня
воздействие, в первую очередь схватятся за тебя. А у тебя, помимо меня, дурака
никчемного, еще и брат любимый, который тоже работает не абы где, а в Главном
управлении по борьбе с экономическими преступлениями. Соответственно, если он
кому-то понадобится, то опять-таки возьмутся за тебя. Ты живешь одна,
справиться с тобой – проще пареной репы.
– Логики не вижу. Допустим, ты меня убедил, что моя жизнь в
опасности. Но это никак не объясняет твоего нежелания делиться со мной своими
неприятностями.
– Но ты согласна, что благодаря Сергею и мне над тобой висит
постоянная угроза?
– Допустим.
– Так не пойдет. Согласна или нет?
– Ну, согласна.
– А теперь подумай вот над чем. Если над тобой, человеком
вполне мирным и занимающимся музыкой, висит постоянная опасность, то в какой
обстановке существуем мы с твоим братом? Мы двадцать четыре часа в сутки ходим
по лезвию бритвы и, добираясь поздно вечером домой, тихонько благодарим судьбу
за еще один прожитый день. Но мы с Серегой – мужики сильные, опытные, битые. Мы
свои силы оцениваем реально и опасность не преуменьшаем, но и не
преувеличиваем. А если мы с ним будем про все свои проблемы докладывать тебе,
то представь, во что превратится твоя жизнь. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Не очень.
– Тогда маленький пример. Мама ведет ребенка удалять зуб. «Я
совсем не боюсь, – говорит ей малыш. – Это же, наверное, не больно».
А мама идет ни жива ни мертва. И хотя ей в детстве тоже удаляли молочные зубки
и она прекрасно помнит, что это абсолютно не больно, ей кажется, что ее малыш
садится не в зубоврачебное кресло, а прямо на электрический стул. Ей кажется,
что ему причинят непереносимые страдания. Короче, маме эта процедура стоит в
сто раз больше здоровья и нервных клеток, чем ребенку. Теперь понятно?
– Теперь понятно, – кивнула Лена. Голова ее по-прежнему
лежала у него на коленях, поэтому кивок был обозначен тем, что девушка
потерлась щекой о его брюки. – Несмотря на то что ты старше меня на
пятнадцать лет, ты боишься, что я буду воспринимать тебя с точки зрения матери.
Ты не передергиваешь, Платонов?
– А женщины всегда нас так воспринимают, – усмехнулся
он. – Об этом много написано, особенно в прозе ХIХ века. Да и сейчас
нет-нет да и мелькнет. Вот хоть у Эдуарда Тополя, например.
– Ты что, Тополя читаешь? – возмутилась Лена. Она резко
откинулась назад и теперь сидела на ковре, сверкая негодующим взглядом.
– А в чем дело? – весело поинтересовался Дмитрий.
Конечно, он прекрасно знал, в чем дело, но ему нравилось дразнить Алену. У нее
был невероятно строгий вкус и высокие требования ко всему, что касалось искусства,
будь то музыка или литература, кино или живопись.
– Ты еще спрашиваешь, в чем дело! Я же запретила тебе читать
его книги. Это дешевка, это конъюнктурная чернуха-порнуха, это…
Она задохнулась от возмущения и не смогла найти нужных слов,
только яростно сверкала темными большими глазами.
Дмитрий смотрел на нее и умилялся. Она все еще полагает, что
один человек может что-то запретить другому и этот запрет будет эффективным.
Типичное материнское мышление. Когда один человек говорит: «Я запрещаю», у другого
может быть только две реакции. Либо «Ну и запрещай. А я все равно буду это
делать, и даже скрывать от тебя не стану», либо «Я все равно буду делать,
только постараюсь, чтобы ты не узнал». Не родился еще человек, который в ответ
на запрещение искренне подумал бы: «Ни за что не буду больше так делать».
– А мне нравится, – поддел он Лену. – По-моему,
прекрасный писатель, напрасно ты его ругаешь.
– Ты… – Она вдруг расхохоталась. – Мерзавец ты,
Платонов! Подловил меня все-таки. Ладно, сдаюсь, ты прав. Если я способна так
завестись только оттого, что мы не сошлись в литературных вкусах, то из-за
твоих неприятностей я и в самом деле с ума сойду. Чего тебе принести? Выпить
хочешь?
Она легко поднялась с пола и потянулась к застекленной
секции большой мебельной стенки, где стояли рюмки и фужеры.
– А что у тебя есть? – поинтересовался Платонов.
– Что ты приносил, то и есть. Я же сама спиртное не покупаю.
Водка еще осталась, коньяк, ликер персиковый и какое-то вино, кажется, мадера.
Налить?
– Водку не хочу, – помотал головой Дмитрий. – Хотя
надо бы выпить. За помин души только водку можно. Ладно, налей, только
чуть-чуть.
Лена молча налила в маленькую стопку водку, принесла из
кухни тарелку с немудреной закуской и поставила все это на столик перед
креслом, в котором сидел Платонов.
– Кто-нибудь умер? – спросила она почти шепотом.
– Да, милая. Умер замечательный человек, удивительный,
человек такой доброты и душевной чистоты, каких я никогда не встречал. Пусть
земля ему будет пухом!
Он залпом выпил водку, закусывать не стал, снова откинулся в
кресле и прикрыл глаза.
– Он – твой друг? – спросила Лена, отодвигая пустую
стопку подальше от края стола и снова усаживаясь на пол.
– Ну, можно и так сказать. Хотя нет, пожалуй, другом его
нельзя было назвать.
– Почему?
– Потому что мы почти ничего не знали друг о друге. Вот
спроси меня, как он познакомился со своей женой, какую еду он любит, видит ли
цветные сны – а я этого не знаю. Друзья обычно знают такие вещи, а я про него
ничего такого не знал. И он про меня тоже.
– Что же вас связывало?
– Это трудно объяснить, Аленушка. Мы могли месяцами не
видеться и даже не перезваниваться, но, когда встречались, у меня появлялось
удивительное ощущение, что рядом со мной находится человек, который никогда
меня не предаст. Никогда. Что бы ни случилось. Обычно так воспринимаешь очень
близкого и давнего друга, а он не был моим другом. Просто он был… Нет, я не
умею это сказать. Ощущение очень яркое, выпуклое, даже осязаемое, а слов
подобрать не могу. Мне будет трудно без него.
– Но почему? – настойчиво спрашивала Лена, которая во
всем любила логичность и законченность. – Если вы так редко виделись и не
были друзьями, то почему тебе будет без него трудно? В чем именно ты не сможешь
без него обойтись?
«Дурак! – с досадой осадил себя Платонов. – Чего
разболтался? Сентиментальный козел».
– Не обращай внимания на мою болтовню, – уклончиво
пробормотал он, наклоняясь и обнимая Лену. – Он был хорошим человеком, и
мне жаль, что он умер. Вот и все.
Он украдкой посмотрел на часы. Слава богу, уже почти
половина двенадцатого, можно прекратить все разговоры и идти спать. Все-таки
хорошо, что он остался здесь. Ему очень хотелось выговорится, сказать вслух, в
полный голос о том, как ему больно. И еще ему очень хотелось помянуть Юрия
Ефимовича Тарасова. Помянуть не тайком, наливая рюмку за дверцей холодильника и
занюхивая водку рукавом, а открыто сказать хотя бы несколько добрых и искренних
слов в память об этом человеке, и чтобы эти слова непременно хоть кто-нибудь
услышал. Ему это удалось, и стало действительно легче.
