После эпизода с Шиловым Куропёлкин и посчитал нужным воспользоваться помощью гламурных журналов.
При этом обнаружилось, что Лосю в житейских университетах научили писать и даже привили кое-какие понимания сути букв и цифр. Чему Куропёлкин, естественно, обрадовался. И конечно, обрадовали старшего по совместному проживанию исполненные Лосей зарисовки платьев, рекламируемых журналом «Космополитен». «Неужели, — умилялся Куропёлкин, — у неё ещё совсем недавно вместо рук были плавники?»
Развитие Лоси продолжалось. И теперь её стали интересовать не только платья, блузки, кулоны с изумрудами, но и автомобили, не самые дешёвые. Пальчиком Лося проводила по цифрам под снимками иномарок, губы её шевелились, порой она взглядывала на Куропёлкина явно с желанием спросить его о чём-то, для неё важном, а однажды Куропёлкин будто бы услышал девичий шёпот: «А это мы сможем с тобой иметь?» Куропёлкин растерялся. «Ты заговорила?» — спросил он. Немота была ему ответом. Лося лишь смотрела на него, а потом начала гладить предлагаемый журналом жёлтый автомобиль («Ситроен», — сообразил Куропёлкин. — Но вроде бы «Ситроен» разорился…) Так, рассудил Куропёлкин, размечтался, до слуховых глюков довёл себя. «Зашептала!.. Если бы!» Но отбросим глюки, подумал Куропёлкин. А вот если бы Лося, в реальности, попросила подарить ей «Ситроен»? Или хотя бы «Мицубиси-Паджеро»? Что бы он ей ответил? Скорее всего, он, сегодняшний, пообещал бы подарить. Бахвал!
Однако на какие шиши?
Селиванов притягивал его к новому подвигу.
Но подвиги, пусть и в редких случаях, ещё и поощрялись. Стало быть, надо было не увиливать от своего, по Селиванову, предназначения и заработать средства для поддержания их с Лосей сладкой жизни. От этой жизни он пребывал нынче в удовольствиях.
Ничего иного Куропёлкину сейчас не требовалось.
253
Но однажды Куропёлкин ощутил, что они с Лосей вроде бы устали друг от друга.
То есть он-то, пожалуй, и не утомился. Он-то был готов к труду и обороне. А вот Лося, Баборыба, снова, похоже, и впрямь послабела. Очень может быть, из неё, всё ещё угнетенной особенностями сухопутной жизни, утекла энергия.
Лося потеряла интерес к гламурным журналам.
Не такими сладкими стали для неё и часы ночные и аквариумные. Куропёлкин не мог не чувствовать этого. При том Лося жестами изображала тяготы своего организма, но жалобы её напомнили Куропёлкину о знакомых ему жалобах, свойственным дамам, выросшим не в речных струях, а в гуляниях по асфальтам, теперь же — по плиткам тротуаров. То у Лоси, надо понимать, заболевала голова, то ей надо было срочно пить мезим или же средства от диареи.
Куропёлкин, естественно, сострадал подруге, но и расстраивался.
Мог бы посчитать, что Лося капризничает или дуру валяет, но полагал, что дуться на неё будет неприлично. Насилий не производил, уверил себя в том, что всё само собой изменится и к лучшему.
Однако к лучшему ничего не менялось. И Куропёлкин заскучал. Попытался сделать Баборыбе вразумления (с итальянской остротой жестов), но Лося лишь повернулась и улеглась к Куропёлкину спиной. На вопросы Куропёлкина Селиванов отвечал невнятно и в который раз порекомендовал потерпеть. Причём на временные энергетические потери бывшего водяного существа ссылок не последовало.
254
«Хорошо, — рассудил Куропёлкин. — Снова потерпим. Но — на расстоянии от этой вздорной и ленивой бабёнки».
И перебрался на ночлеги в свою избушку.
255
Сразу закуски и горячие блюда с компотами и киселями стали поступать ему из кухни госпожи Звонковой.
— Не надолго вас хватило, Евгений Макарович, — съязвила Дуняша.
— Пришёл послушать Башмак, — осадил горничную Куропёлкин. — А он всё молчит.
Дуняша, похоже, помрачнела.
— Не ожидала от вас, Евгений Макарович, такой бестактности, — заявила Дуняша.
— Извините, Дуняша, — поспешил сказать Куропёлкин. — Вовсе не хотел вас обидеть. А сюда перебрался, потому как захотел побыть в одиночестве, книги почитать и подумать кое о чём…
— Ну, коли так, — произнесла Дуняша, — то, конечно…
И ушла.
А Куропёлкин поднялся на чердак, к Башмаку, подавил в себе искущение нажать на деревянный гвоздик, а взглянув в окно, увидел: по некошеной траве прогуливалась барышня Лося Мезенцева в белой шляпке и ампирном платье Татьяны Лариной под руку с господином Трескучим. Важный господин Трескучий что-то властно и строго говорил Лосе, а та лишь послушно кивала.
256
Из упрямства, но, возможно, и из гордыни Куропёлкин в Шалаш не бросился, а в беспокойстве провёл в избушке остаток дня.
257
Но утром нового дня Куропёлкин не выдержал и вернулся в Шалаш. Лося его, приданная ему Баборыба, почивала, сытная, жаркая, бессовестная, плечи её, мягко-овальные, плечи плавающего существа, и правая грудь были обнажены, и в Куропёлкине взыграло.
Он стал гладить волосы, а потом плечи и грудь подруги, у той расклеились веки, но спросонья понять Куропёлкина она вроде была не способна, его же действия становились всё решительнее, вот он уже и руками принялся изображать движения брассиста («давай поплывём») и даже вышептал, неизвестно зачем:
— Пойдём в воду!
— Ты, Куропёлкин, — услышал он, — идиот. Теперь, вижу, полный. Твоя вода мне остоебенела!
258
Куропёлкин превратился в соляной столб. Или в монумент гранитный. Или даже в ствол осины, и листочки на нём задрожали в предчувствии Хаоса. Первоначального.
259
— Ты, Куропёлкин, — услышал он, — идиот! Теперь, вижу, полный! Твоя вода мне остоебенела!
260
«Ну вот, — остановил дрожание жестковатых листьев Куропёлкин. — Будет теперь с кем поговорить. И кое-что выяснить…»
261
Лося не привстала при своём выкрике, а привскочила.
— И не вздумай, — заявила она, — более называть меня Баборыбой и этим тухлым именем Лося!
— И как же теперь тебя именовать? — спросил Куропёлкин.
— По глупости судьбы я именно Мезенцева, хотя с рекой Мезень наш род никак не связан. А в паспорте я Мезенцева Людмила Афанасьевна.
— То есть Люся, — сказал Куропёлкин. — Чем же Лося хуже Люси?
— Люся — это Гурченко, а меня называли Милой.
— Мне наплевать, — сказал Куропёлкин, — Лося ли ты, Люся или Мила, ты теперь навсегда Баборыба, раз согласилась ею стать, по каким причинам — не знаю. Так почему тебе так противна вода?
