"Вот случай, — думала я, — когда нельзя сказать: "Не should have died hereafter", потому что потом, "после того как кончится "сейчас", будет гораздо хуже: будет боль, страдание, унижение, будет ужас в глазах близких. Выходит, люди не всегда желают, чтобы что-то не кончалось, чтобы продлилось еще немного — еще один год, несколько месяцев, несколько недель, несколько часов, — не всегда нам кажется, что чему-то слишком быстро наступил конец или что кто-то слишком рано умер, и несправедливо утверждение, что ни одна дата не кажется нам подходящей для смерти? Может наступить день, когда мы скажем: "Все. Довольно. С меня достаточно. Дальше будет только хуже: будет унижение, оскорбление достоинства. Я уже не буду тем, кем был прежде". В тот день мы признаемся себе: "Наше время прошло". Но даже если бы в нашей власти было решать, когда и что должно закончиться, не все продолжалось бы бесконечно — меняясь, становясь все хуже, превращаясь в свою противоположность, — не все люди жили бы вечно. Нужно не только позволить мертвым уйти, когда они тянут с этим или когда мы сами пытаемся их удержать, нужно иногда дать свободу живым". И тут я поняла, что на миг, против собственной воли, поверила в историю, которую рассказывал мне Диас-Варела. Когда мы слушаем или читаем что-то, то всегда верим тому, что читаем или слышим. После, когда книга уже закрыта или голос перестал звучать, — другое дело.
— А почему он не покончил с собой?
Диас-Варела снова посмотрел на меня так, словно я была наивной маленькой девочкой.
— Странный вопрос. Он был неспособен на это, как и большинство людей. Ему не хватало смелости, он не мог назначить дату: "Почему сегодня, а не завтра? Ведь перемен во мне еще никто не замечает и сам я еще неплохо себя чувствую". Почти никто не способен назначить день, если он должен его назначить. Мигель хотел умереть, до того как болезнь перейдет в решающую стадию, но он не знал, когда именно это произойдет: я тебе уже говорил, что у него в запасе было полтора или два месяца, может быть, даже больше — врачи могли ошибаться. И еще он, как большинство людей, не хотел знать дату заранее, не хотел проснуться однажды утром и сказать себе: "Этот день — последний. Сегодняшнего заката я уже не увижу". Нет, он не хотел знать дату заранее. Даже если бы за него ее назначили другие, но при этом известили его. Его друг рассказал ему, что в Швейцарии есть одна организация, она называется"Dignitas"
[10]
— серьезная организация, которая работает под контролем медиков и совершенно легально помогает людям из любой страны покончить с собой, если у них имеются для этого веские причины. Насколько причины серьезны, определяет сама организация. Человек должен представить все медицинские справки, организация проверяет, достоверны ли эти документы и правильно ли поставлен диагноз. Судя по всему, каждый случай рассматривается очень тщательно и долго, если, конечно, меры не нужно принимать безотлагательно. Сначала пациента просят попробовать продолжать жить, используя паллиативы, если таковые существуют, но по какой-то причине больному их не прописали. Потом с ним работают психологи, задача которых — убедиться в том, что этот человек вменяем и что решение принято им не под влиянием временной депрессии. Одним словом, место серьезное. Друг уверял Мигеля, что в его случае отказа не будет. Он называл эту организацию как один из вариантов, как наименьшее из зол, но Мигель и на это оказался неспособен — ему не хватило смелости. Он хотел умереть, но так, чтобы не знать, когда именно это произойдет. И как это произойдет, тоже знать не хотел. По крайней мере, не хотел знать подробностей.
— Кто этот врач, друг Мигеля? — неожиданно для самой себя перебила я — наверное, мне хотелось сделать что-нибудь, чтобы перестать верить Диасу-Вареле, ведь, когда нам что-то рассказывают, мы в конце концов всегда начинаем верить тому, что слышим.
Диаса-Варелу мой вопрос не удивил. Разве что самую малость. И ответил он без заминки:
— Ты хочешь знать его фамилию? Доктор Видаль.
— Видаль? Что за Видаль? Иметь такую фамилию — все равно что не иметь никакой. Видалей в этом городе пруд пруди.
— А почему тебя это так интересует? Хочешь проверить, правду я говорю или нет? Хочешь пойти к этому Видалю и расспросить его? Пожалуйста, иди. Он человек очень любезный и доброжелательный — мы с ним пару раз встречались. Доктор Видаль Секанель. Хосе Мануэль Видаль Секанель. Ты легко его найдешь — просто просмотри списки членов Коллегии врачей или как она там называется. Думаю, их можно найти в интернете.
— А офтальмолог? А терапевт?
— Тут я тебе ничем помочь не могу. Мигель никогда не упоминал их имен. Или называл, но я их не запомнил. С Видалем я был знаком — они с Мигелем дружили с детства, я тебе уже говорил. А про остальных ничего не знаю. Но тебе нетрудно будет узнать имя офтальмолога, если захочешь. Ты решила провести расследование? Об одном прошу: не спрашивай у Луисы. Если, конечно, ты не собираешься рассказать ей все. Она ничего об этом не знала — ни о меланоме, ни обо всем остальном. Таково было желание Мигеля.
— Тебе это не кажется странным? Всякий скажет, что для нее было бы меньшим ударом узнать о его болезни, чем увидеть его на земле в луже крови, изрезанного ножом. И что после такого жестокого, зверского убийства ей будет гораздо тяжелее оправиться. Или примириться со случившимся, как теперь говорят. Ты согласен?
— Возможно, ты права, — согласился Диас-Варела. — Но для Мигеля это было не самое главное. Я тебе уже говорил, что его приводила в ужас мысль о том, что придется пройти все этапы, предсказанные его другом Видалем. Мысль о том, что Луиса будет свидетелем его медленного и мучительного умирания, тоже волновала его, но гораздо меньше, чем первая. Человек, который знает, что скоро умрет, погружен в себя. Он мало думает о других, даже о самых близких, самых любимых, хотя не забывает их и старается о них позаботиться. Он знает, что уйдет один, что его близкие останутся, и это вызывает у него досаду и даже злость. Они кажутся ему чужими, он отдаляется от них, замыкается в себе. Он не хотел, чтобы Луиса наблюдала его агонию, но самое главное — он не хотел умирать так, как должен был умереть. Заметь, он понятия не имел, какой будет его внезапная смерть, — оставил это на мое усмотрение. Он даже не был уверен, что умрет так, как решил: у меня могло ничего не получиться, и тогда ему пришлось бы или покориться судьбе и ждать, когда болезнь сделает свое дело, или надеяться, что у него достанет сил выброситься из окна, когда боль станет нестерпимой, а тело изменится до неузнаваемости. Я ему ничего не обещал, я не говорил, что согласен.
— Чего ты ему не обещал? На что ты должен был согласиться?
Диас-Варела снова посмотрел на меня пристально и в то же время рассеянно, словно обволакивая взглядом. Мне показалось, я заметила в его глазах искру раздражения. Но, как любая искра, она быстро погасла, и он ответил на мой вопрос сразу:
— Выполнить его просьбу, что же еще? Он попросил: "Помоги мне умереть. Сделай это за меня. Не говори, когда и где это произойдет, пусть смерть будет для меня неожиданной. У нас есть полтора или два месяца. Придумай что-нибудь и сделай это. Мне все равно, как это будет. Но лучше, чтобы смерть была быстрой — чем меньше я буду страдать, тем лучше. И пусть это случится как можно скорее. Делай, что хочешь: найми кого-нибудь, кто пристрелит меня или собьет, когда я буду переходить улицу, пусть на меня обрушится стена или откажут тормоза в машине или фары — мне все равно, я не хочу об этом ни знать, ни думать. Возьми все на себя, сделай что угодно — что сможешь, что тебе придет в голову. Ты должен оказать мне эту услугу, должен спасти меня от того, что меня ждет в противном случае. Я знаю, что прошу слишком многого, но я не в силах ни покончить с собой сам, ни отправиться, как советует мой друг, в Швейцарию, заранее зная, что еду туда умирать среди незнакомых людей, — это все равно что отправиться на собственную казнь, все равно что уже умереть и продолжать умирать всю дорогу туда, пока там не умрешь окончательно. Я предпочитаю просыпаться каждое утро здесь, чтобы мне казалось, что все идет как всегда, что в моей жизни ничего не изменилось. Предпочитаю продолжать жить, как жил, каждый день страшась и надеясь, что этот день — последний, и не быть в этом уверенным. Вот это и есть самое главное — не быть уверенным. Это единственное, что может мне помочь, и я знаю, что мне хватит сил перенести это. Для меня невыносимо другое: сознание, что все зависит от меня, что я должен все решить сам. Возьми мою судьбу в свои руки. Помоги мне умереть, пока еще не поздно. Окажи мне эту услугу". Вот с такой примерно просьбой он ко мне обратился. Он был в отчаянии, ему было очень страшно, но он прекрасно понимал, на что идет, он все обдумал. Хладнокровно обдумал, если можно так выразиться. Он не видел другого выхода. Не видел.
