– В субботу я осталась дома, потому что не хотела ехать
на Элину свадьбу. Этого достаточно?
– Нет, Катя. Этого недостаточно. Я прошу вас объяснить,
почему.
– Потому что мне не нравится ее семья. Они очень
высокомерные и самодовольные. Я плохо себя чувствую в их обществе. Теперь достаточно?
– Скажите, а жених Элены вам нравится?
– Жених как жених. – Она пожала плечами. –
Почему он должен мне нравиться? Пусть он Эльке нравится.
– А в его обществе вы чувствуете себя хорошо, или он
такой же, как ее родители?
– В его обществе я себя не чувствую. Никак.
– Почему?
– Потому что я не бываю в его обществе.
– Вы что же, даже незнакомы с ним?
– Почему, знакома.
– Как вы считаете, что он за человек?
Снова неопределенное пожимание плечами.
– Почему вы меня об этом спрашиваете? Спросите у Эли,
она его лучше знает.
– Спрошу, – пообещал Коротков. – Но я хотел
бы услышать ваше мнение.
– У меня нет мнения. Пожалуйста, Юрий Викторович,
давайте будем говорить об Эле, а не о ее женихе.
– Вам неприятна эта тема?
– Да нет, просто про Элю я знаю все, а про него ничего
сказать не могу.
– Катя, вы знаете, почему не состоялась свадьба?
– Эля сказала, в загсе девушку какую-то убили…
– А про письмо она вам рассказывала?
– Рассказывала.
– Как вам показалось, она была очень напугана этим
письмом?
– Очень.
– У нее не возникло мысли отказаться от регистрации
брака с Турбиным после этого письма?
– Она же поехала в загс на следующий день…
– Но то было на следующий день. А в пятницу, сразу
после получения письма?
– Не знаю. После получения письма в пятницу она мне не
звонила. Я узнала о нем только вчера, в воскресенье. Но думаю, что ее мамочка
воспользовалась этим посланием и провела с Элькой воспитательную работу. Тамиле
Шалвовне Турбин не нравится. Она, наверное, счастлива, что они не поженились.
– А что Тамила Шалвовна имеет против него?
– Не знаю, это вы у нее спросите. Просто Элька всегда
ужасно расстраивалась из-за того, что мать ее не одобряет.
– Расстраивалась, но замуж выйти все-таки
решилась, – заметил Коротков.
– Она сильно влюблена. Тут уж не до материнского
благословения.
– Катя, как вы думаете, кто мог написать Элене это
письмо с угрозами?
– Не знаю.
– И никаких предположений?
– Ну… Сама Тамила могла, с нее станется.
– Вот как? Это любопытно. Ваше предположение чисто
интуитивное или оно основывается на каких-то фактах?
– Нет у меня никаких фактов. Просто я знаю: Тамила по
трупам пойдет, если ей надо.
– А ей надо?
– Не знаю. Может, она не хочет, чтобы Валера вошел в их
семью. Знаете, денежные мешки всегда берегут свой клан от посторонних, особенно
от нищих посторонних. А Тамила и Иштван – снобы, каких свет не видел.
Валера… Нищий… Любопытно. Особенно если речь идет о
человеке, с которым едва знакома. Что-то слишком часто она повторяет «не знаю»,
хотя должна бы знать. Ведь она с семьей Бартош знакома много лет. Странная
девушка эта Катя.
* * *
Голос Антона Шевцова по телефону совсем не походил на голос
того энергичного молодого человека, который так напористо уговаривал Настю
сфотографироваться на крыльце загса. Он говорил еле слышно, проглатывая слова и
делая между ними длинные паузы.
– Да что с вами, Антон? – спросила Настя. –
Вы больны?
– Знаете, расклеился что-то… Сердце прихватило. У меня
это бывает.
– Ну надо же, – посочувствовала она, – в
вашем-то возрасте.
– Это с детства. Знаете, бегаю, прыгаю, ночами не сплю,
а потом вдруг прихватывает… Одышка ужасная и слабость. Дохожу до кухни и сажусь
отдыхать. Потом встану, газ зажгу и снова отдыхаю. Потом воду в чайник налью… Я
тут как-то время засекал: на то, чтобы встать с дивана и поставить на огонь
чайник, у меня ушло сорок минут…
– Знакомая картина. У меня так бывало. Я вам очень
сочувствую. Ладно, тогда уж не буду вас терзать. Поправляйтесь.
– А что вы хотели?
– Меня интересует одна из ваших фотографий, но если вы
болеете… Ничего, это потерпит.
– Какая именно?
– На ней женщина, которая сразу после убийства успела
уйти из загса. Ее имени нет в списках, составленных работниками милиции. Я
подумала, может, вы что-нибудь о ней вспомните. У вас нет дома этих снимков?
– Нет, я же делал их в лаборатории и в одном
экземпляре, чтобы быстрее было. А вы теперь будете заниматься этим делом?
– Не совсем… Я, видите ли, в отпуске с сегодняшнего
дня. Так что мое участие в раскрытии убийств чисто номинальное. На уровне
детектива-любителя.
– Вы сказали – убийств… – Антон снова перевел дыхание.
Насте было слышно, как тяжело он дышит. – Их что, несколько?
– Два. В тот же день двумя часами раньше в другом загсе
тоже застрелили невесту. Поэтому меня так интересует эта таинственная женщина.
Может быть, в другом загсе ее тоже видели? Я, собственно, хотела попросить у
вас негатив, чтобы сделать несколько отпечатков. Но это не столь важно, копии
можно сделать и с фотографии. Негативы у вас тоже в лаборатории?
– Да. Если б знал… Взял бы с собой… Я так торопился в
субботу, едва снимки высушил – и бежать. Меня ваш коллега ждал, Юрий.
– Спасибо вам, Антон. Извините, что побеспокоила.
Лечитесь, выздоравливайте.
Настя положила трубку и откинулась на спинку стула. В
который уже раз ей пришло в голову, что ощущение своего рабочего места, своего
кабинета почему-то делается совсем другим, когда находишься в отпуске. Стены те
же, и окно, и стол, и телефонный аппарат, и сейф, а все равно возникает
какое-то странное чувство, что ты здесь чужая и находишься незаконно.
Конечно, она не выдержала и примчалась сюда. Лешка только
хмыкнул, когда она робко сказала ему утром, что хочет заехать на работу.
– Давай поезжай. А я с чистой совестью буду работать на
твоем компьютере. Я же вижу, как ты ерзаешь. Все равно тебе покоя не будет,
Коротков без тебя как без рук.
В отличие от Чистякова полковник Гордеев Настю не одобрял.
– Научись отключаться, – буркнул он, увидев ее в
коридоре. – Нельзя быть затычкой в каждой бочке.
