– Наверное, никакого, – пожал плечами
Селуянов. – Но я хочу понять, а вдруг имеет? А?
– Уверяю вас, не имеет.
– Хорошо, пойдем дальше. Ваша фирма в течение 1993 года
заключила восемнадцать контрактов, в течение 1994 года – двадцать один. А в
этом году за четыре с половиной месяца – ни одного. Вы можете как-то это
прокомментировать?
– Никаких комментариев, – сухо обронил Латышев. –
Я вам все уже объяснил про коммерческую тайну.
– Значит, вы считаете, что это в порядке вещей?
– Вас не должно касаться, что я считаю.
– Но ведь вы – коммерческий директор фирмы…
– Ну и что? У меня есть мнение по этому вопросу, но я
не собираюсь высказывать его каждому встречному.
«Дожили, – с тоской подумал Селуянов. – Вот уже и
работник уголовного розыска, раскрывающий два убийства, первый встречный.
Дальше что?»
– А у меня складывается впечатление, что фирма «Голубой
Дунай» сворачивает свою деятельность в России. Опровергните меня, если можете.
– И не собираюсь. Вы вольны думать все, что вам угодно.
Даже если вы правы, фирма никаких законов этим не нарушает.
– Скажите, а где вы были в минувшую субботу?
– Я был дома, – быстро ответил Латышев, ни на
секунду не задумавшись.
Этот ответ Селуянову совсем не понравился.
– Кто-нибудь может это подтвердить?
– Разумеется. Я был с женщиной, могу назвать ее имя,
она подтвердит.
Алиби, составленное женщиной, Селуянову не понравилось еще
больше. Цену таким алиби он знал хорошо.
– Мне сказали, что одно время вы усиленно ухаживали за
Эленой Бартош. Это правда?
– Ну и что? Что в этом противозаконного? И вообще, это
было давно.
– Ну какая разница, давно или недавно. Было?
– Допустим.
– Вы собирались на ней жениться?
– С чего вы взяли?
– Я просто спрашиваю. Так собирались?
– Ничего подобного. Я просто ухаживал за красивой
девушкой.
– За дочерью вашего шефа, – с невинным видом
уточнил Селуянов. – Значит, жениться на ней вы не собирались?
– И в мыслях не было.
– А Тамила Шалвовна думала иначе.
– Меня не интересует, что думала Тамила Шалвовна.
– А что думала Элена, вас тоже не интересует?
Латышев запнулся. Его лицо медленно каменело прямо на глазах
у Селуянова.
– Я не понимаю, к чему все эти расспросы, –
наконец медленно произнес Марат. – То, что было между мной и Эленой, не
имеет никакого отношения к событиям в загсе.
– Значит, вас не интересует, что думала Элена по поводу
ваших с ней отношений?
– Нет.
– Странно. Вообще-то она была уверена, что вы хотите
жениться на ней.
– С чего ей быть уверенной в этом? Глупости!
– А с того, что вы делали ей предложение. И она, между
прочим, его приняла. Вы об этом забыли?
– Да мало ли что может померещиться молоденькой
свистушке!
– А кольцо ей тоже померещилось?
– Какое кольцо?
– Которое вы подарили ей, когда отдыхали вместе на
Балатоне. Элена страдает галлюцинациями?
– Послушайте, не делайте вы проблему на ровном месте!
Да, мы ездили вместе на Балатон к ее бабушке, да, мы все ночи проводили вместе,
да, я подарил ей кольцо. И что из этого? Я нормальный, хорошо воспитанный
человек, и если девушка спит со мной, я считаю нормальным сделать ей подарок.
– Такой дорогой? Кольцо с тремя бриллиантами?
– У вас совковое представление о том, что такое
«дорого» и что такое «дешево». – К Латышеву вернулось его прежнее
высокомерие. – По моим доходам такое кольцо не было слишком дорогим.
– Значит, вы ни капли не переживали, когда Элена
собралась замуж за другого?
– Ни одной секунды.
– Хорошо, – вздохнул Селуянов. – Давайте я
запишу имя вашей подруги, с которой вы провели субботу.
– Сделайте одолжение. Ольга Емельянцева, сотрудница
нашей фирмы. Она работает в отделе рекламы.
* * *
Белое и черное, черное и белое…
Мой мир с самого детства сужен до этих двух понятий. Можно
или нельзя. Плохо или хорошо. Добро или зло. Нет середины, нет полутонов, нет
привходящих обстоятельств и неоднозначных решений. Только «да» и «нет». И
никаких «может быть».
Мне пять лет… Родители о чем-то громко спорят, мне кажется,
что они ссорятся. Отец называет маму сукой, и я тут же подхватываю незнакомое
слово, которое так легко произносится.
– Сука! Мама – сука! Мама – сука! – радостно кричу
я в восторге от того, что новое слово быстро запомнилось и удобно легло на язык.
Ссора тут же прекращается, все внимание переключается на
меня.
– Это очень плохое слово, – строго выговаривает
мне мама. – Его нельзя произносить. Ты поступаешь плохо.
– Значит, папа тоже поступил плохо? – резонно
спрашиваю я.
Мама растерянно умолкает, но тут в воспитательный процесс
вступает отец. Он откашливается и делает серьезное лицо.
– Видишь ли, котенок, – говорит он, почему-то
глядя на маму, а не на меня, – бывают ситуации, когда… Одним словом, не
все так просто… Никогда нельзя точно сказать…
Но мне пять лет, и меня не устраивает шаткий и
непредсказуемый мир, в котором «никогда нельзя точно сказать». Я – ребенок, и я
хочу определенности. Моя детская боязливость требует уверенности в том, что
мама с папой будут всегда, и всегда будет моя уютная постелька, и плюшевый заяц
возле подушки, и сказка на ночь, и яблочный сок по утрам, и бабушкины пироги по
субботам. Я хочу знать точно, что, если буду каждый день чистить зубы, говорить
«спасибо» и «пожалуйста» и слушаться, меня будут хвалить, а когда начну
капризничать или что-нибудь сломаю – меня накажут. Но если бывают разные
ситуации, и не все так просто, и никогда нельзя сказать наверняка, то, может
быть, меня будут наказывать за хорошее поведение и начнут хвалить за плохое?
Мой пятилетний мозг не в состоянии справиться с такой задачкой. И я начинаю
злиться.
Мне восемь лет… Родители взяли меня с собой в кино, и я
вместе с ними смотрю на экран, где отпетый преступник, сбежавший из тюрьмы,
кого-то спасает и погибает. Мама украдкой вытирает слезы, но я не могу понять,
что ее так расстроило.
– Мам, тебе что, жалко его? – спрашиваю я, когда
мы выходим на улицу, в теплый ароматный весенний вечер.
– Конечно, солнышко, – кивает мама.
