– Так ведь залог назначают исходя из материального
положения арестованного, – робко начал оправдываться плешивый. Но смуглый
тихим внятным голосом прервал его:
– Вот именно, Степашечка, вот именно. Так откуда судья
мог узнать, какое у твоего дружка материальное положение? Он же по документам
числится слесарем пятого разряда, кажется, так ты мне рассказывал?
– Да, слесарем, – подтвердил тот, кого называли
Степашкой.
– Так откуда же у слесаря пятьдесят тысяч баксов, ну-ка
объясни мне? Ну?
– Да вы что, ребята, ну при чем тут – слесарь не
слесарь?
– А при том, – грозно, но по-прежнему тихо
продолжил смуглый красавец, – что если он числится слесарем и его взяли за
жопу на чистой уголовке, то ему никогда бы такой залог не назначили. А если
назначили, стало быть, знают, что не слесарь он никакой. И доходы у него не
такие. Так, может, его за эти доходы как раз и взяли, а, Степашечка? За зелье
взяли-то, а не за то, что бабу не так трахнул. Ты об этом подумал? Может,
наврал он тебе все про изнасилование. Или ты нам лапшу на уши вешаешь.
– Господи, Сеня, да какая нам теперь разница, за что
его взяли? Найти его надо – вот и все. А уж за что… – Плешивый махнул рукой,
всем своим видом показывая, что статья, из-под которой сбежал Сергей Артюхин,
никакого значения не имеет рядом с ущербом в пятьдесят тысяч долларов.
– Какая разница? Одна дает, а другая дразнится, вот и
вся разница, – ответил ему толстяк, перекатывая зажженную сигарету из
одного угла мясистого рта в другой. – Если твой дружок Артюхин торговлей
зельем балуется, то, стало быть, конвенцию нарушает. В Москве все поделено и
Трофимом подписано, никто нарушать не смеет. Раз за него залог внести некому,
значит, он не в семье, а так, дурак-одиночка. Трофим такие одиночные рейды
строго-настрого запретил, и правильно сделал. Светятся только, внимание
привлекают, ментов будоражат. И как же мы будем выглядеть, если окажется вдруг,
что мы на такого нарушителя деньги дали, чтобы его из-под стражи вытянуть? Да
его на перо надо было ставить прямо в камере, чтобы другим неповадно было
Трофиму перечить, а мы, выходит дело, его покрываем, ему помогаем и даже деньги
даем. Ну и как вы думаете, долго мы с вами после этого проживем, если Трофим
узнает?
– Я думаю, часа два, – задумчиво поддержал
толстяка смуглый. – Может, чуть меньше.
– А я думаю, не больше сорока минут, – возразил
толстяк. – Так что займись-ка делом, Степашка, выясни точно, за что замели
твоего дружка, почему он знал об этом заранее и почему судья такой большой
залог назначил. И на все про все тебе времени – до завтрашнего утра. Завтра в
это же время, в десять часов, соберемся здесь же. Аудра! – внезапно заорал
он громовым голосом.
Тут же из кустов к нему метнулась жирная, похожая на
сардельку такса. Толстяк с неожиданной для своей комплекции легкостью нагнулся,
подхватил собаку на руки и направился к выходу. Тут же на свист хозяина к
смуглому красавцу подбежал персиковый пудель. Маленький плешивый Степашка с
тоской поглядел ему вслед и произнес с тяжким вздохом, пристегивая поводок к
ошейнику огромной лохматой кавказской овчарки:
– Пойдем домой, Пиня.
* * *
Белое, черное и алое… Три цвета, вобравшие в себя весь смысл
земного бытия. Три цвета, в которые вложена главная идея, высшая идея. Все
остальное – обман, придуманный для утешения слабых.
Белый цвет был для меня символом счастливой, правильно
организованной жизни. Оказалось, что эта жизнь не для меня, что я для нее не
гожусь. Это вы так решили, это вы не пустили меня в счастливую белую жизнь. За
что? Почему она хороша для вас и не годится для меня? Почему?
Я буду уничтожать ваш белый цвет, я докажу вам, что вы ничем
не лучше меня. Более того, я докажу вам, что я – лучше вас. И после этого умру.
Я все равно не могу жить в мире, где все – обман, ложь, подделка, где нет
истинного белого цвета, а есть только закамуфлированный черный и уравнивающий
всех алый цвет крови и смерти. Но прежде чем я умру, я вам докажу… Я докажу.
* * *
Часы, проведенные Коротковым и Селуяновым в обществе дважды
судимого алкоголика Павла Смитиенко, многое прояснили, но заставили
оперативников содрогнуться. Теперь они понимали, почему несчастная старуха
постоянно переезжала. И даже, как им казалось, поняли, почему она так боялась
брака своего сына с дочерью миллионера Бартоша. Еще бы ей не бояться!
Случилось это жарким летом 1967 года. Веронике Матвеевне
было сорок два года, она уже похоронила обоих родителей и жила одна-одинешенька
в своей огромной роскошной квартире, в которой родился еще ее дед. Работала она
доцентом в медицинском институте, всерьез подумывала о том, чтобы написать
докторскую диссертацию, и ей казалось, что жизнь ее определена на много лет
вперед и ничего уже не может с ней случиться такого, что радикально изменит ее
спокойное распланированное существование.
Июнь стоял в тот год жаркий и душный, окна и балконные двери
она постоянно держала распахнутыми, чтобы сквозняк хоть немного облегчал
дыхание в стоячем вязком воздухе. Пока находилась дома, она старалась все время
сидеть на балконе. Даже вынесла туда старый журнальный столик и плетеное кресло
и работала над лекциями.
Однажды, сидя на балконе с чашечкой чая в руках и глядя на
разложенные перед ней бумаги, Вероника Матвеевна почувствовала неприятный
запах. Запах этот ей, врачу с многолетним стажем, был хорошо знаком и вызывал
ужас. Шел он явно со стороны соседнего балкона. Это был запах смерти.
Турбина тут же позвонила в квартиру к соседям, но ей никто
не открыл. Она знала, что в этой квартире живет немолодая супружеская пара, и
помнила, что недели две назад соседка уехала в Казахстан навестить семью
дочери. Ее шестидесятитрехлетний муж Григорий Филиппович остался в Москве и,
сколько помнила Турбина, собирался пересидеть жару на даче. Во всяком случае,
после отъезда супруги Вероника Матвеевна его не встречала.
Встревоженная Вероника Матвеевна вызвала милицию. Приехали
два сержантика и долго упирались, не желая взламывать дверь. Только после того,
как Турбина провела их через свою квартиру на балкон, соседскую дверь все-таки
открыли.
Видимо, Григорий Филиппович умер дней десять назад. Труп
находился в такой стадии гниения, когда все тело раздувается, становится
черно-зеленым и зловонным, а мягкие ткани уже превратились в слизь. Одного из
сержантов стало рвать, второй пулей вылетел из квартиры и с телефона Турбиной
вызвал «труповозку».
– Сейчас приедут, – пробормотал он, вытирая
испарину с побелевшего лица. – Как же это его никто не хватился?
Родственники-то есть у него?
– Жена, – объяснила Вероника Матвеевна, –
уехала к дочери в Казахстан, а я и не беспокоилась, думала, что он на даче
живет. Наверное, приехал в город за продуктами, и вот сердце… Он вообще-то
болен был, давно уже.
– Кошмар, – вздохнул сержант. – Не дай бог
такую смерть.
