– Знаете, Борис, мне тоже не верится, но всегда лучше
перестраховаться. Может, вам не жалко свою репутацию, а я своей дорожу. И
потом, чем черт не шутит, пока господь почивает. От греха подальше…
Он умолк и сделал небольшой глоточек из рюмки, которую
принес с собой из гостиной и все это время крутил в руках.
– Весь вопрос в том, что им сказать. – Он выразительно
кивнул в сторону двери, ведущей в гостиную. – Они все теплые и протрезвеют
не скоро, вряд ли они в состоянии осознать то, что мы с вами тут обсуждаем. И
потом, актеры вообще люди импульсивные и непредсказуемые. Начнешь объяснять,
что им грозит опасность, а они не поверят и начнут ходить-бродить всюду в
одиночестве. Или наоборот, поверят да перепугаются до такой степени, что тут же
начнут укладывать вещи и первым же самолетом – домой.
– Да и пусть, – горячо сказал я. – Чем дальше
отсюда – тем лучше. Пусть перепугаются и уезжают.
– Вы не понимаете, – оборвал меня Рудин. – Жюри
закончило работу, все премии уже распределены, часть членов жюри уехала. Литвак
– председатель жюри, он должен вручать призы. Руслан получает вторую премию за
мужскую роль. Катерина, правда, не получит ничего, но она задействована в
церемонии, весь сценарий уже утвержден и все отрепетировано. Вы представляете,
что получится, если они уедут? Кому вручать премию Руслана? Кто вообще будет
вручать премии? Жюри в полном составе уже не собрать, так что решение изменить
невозможно. Лауреат должен выйти на сцену и лично получить приз. Это
непреложный закон. Не объяснять же всем и каждому, что Литвак и Руслан Кийко
испугались угрозы и сбежали. И потом, кем заменить Катерину? Нет, нет и нет. О
том, чтобы они не участвовали в закрытии, и речи быть не может.
– Борис прав, – мягко заметил Юрцев. – У меня есть
другое предложение. Можно сказать, что программа слегка изменилась и выезжать
на гастроли нужно не в десять утра, а, например, в семь или даже в шесть.
Погрузить их в машину, отвезти в мой охотничий домик и там спрятать, а завтра
прямо перед закрытием привезти обратно. Сейчас они много выпили и плохо соображают,
так что вести с ними серьезные разговоры бесполезно, а потом, когда они придут
в себя, можно все им объяснить. Даже если они сильно испугаются, из охотничьего
домика они никуда не денутся, глухой лес и никакого транспорта. И оттуда –
прямо на церемонию.
– А что, – оживился Рудин, – это выход. Прекрасная
мысль, Олег Иванович. Мы так и сделаем.
По тому облегчению, которое отразилось на его смуглом лице,
было понятно, что он с радостью скинул с себя бремя принятия решения. Если что
случится – виноват не он со своей хреновой службой безопасности, а Юрцев. Если
ничего не случится – опять же инициатором поездки в охотничий домик был тот же
Юрцев, перестраховщик несчастный. Для Бори Рудина все складывалось
необыкновенно удачно, и я еще раз подумал о том, что он мне ужасно не нравится.
Ладно, главное вывезти отсюда святую троицу, эмоции можно оставить на старость.
* * *
Мы с Рудиным стояли на крыльце гостиницы и смотрели вслед
удалявшемуся автомобилю «Форд-Скорпио», который увозил подальше в лес Игоря
Литвака, Екатерину Иванникову и Руслана Кийко. Предыдущие два часа были
совершенно сумасшедшими, капризные люди искусства никак не могли взять в толк,
почему нужно выезжать в такую безумную рань. Потом они отправились по своим
номерам собирать вещи, а поскольку все жили не в одноместных номерах, а с
соседями, то пришлось потратить еще какое-то время на то, чтобы в сутолоке
пьяного гульбища этих соседей найти и разобраться с ключами. Почему-то в их
среде не был популярным такой простой способ, как сдача ключа портье. Ключи от
номеров непременно должны были передаваться из рук в руки с многочисленными
наставлениями: это не трогать, то не перевешивать, этим не пользоваться, это не
включать, а если позвонит Иван Иваныч, сказать ему то-то и то-то и ни в коем
случае не говорить этого. В процессе сборов и поисков соседей наши подопечные
постоянно то здесь, то там прикладывались к рюмке, на каждом углу застревали с
разговорами и вообще никуда не торопились, а я дергался, считал секунды и
мечтал только об одном: поскорее убрать их из гостиницы и хотя бы два часа
поспать. Наконец в половине шестого утра они уехали, и меня немного отпустило.
* * *
Проснулся я оттого, что солнце било мне прямо в глаза.
Наконец-то пасмурная погода кончилась, зато теперь снова будет изнуряюще жарко.
Почувствовав ноющую боль в затекшей шее, я открыл глаза и понял, что уснул
прямо в кресле в номере Рудина, в его уставленной бутылками, прокуренной
гостиной. На часах было без четверти семь, я проспал всего какой-нибудь час.
Из кабинета до меня донесся приглушенный женский голос. Я
прислушался и узнал свою бывшую благоверную. По отдельным репликам, которые мне
удалось уловить, стало понятно, что они обсуждают вопрос о том, где ей сегодня
спать, здесь или у себя в номере. Интересно, в ком это проснулась деликатность,
в Рудине или в Маргарите?
Я встал, стараясь произвести как можно больше шума, и Борис
тут же возник на пороге гостиной, при этом выражение лица у него было почему-то
смущенным. Он что же, полагал, что я не знаю о его отношениях с моей бывшей женой?
Или Ритка и ему голову заморочила рассказами о моей феерической ревности и
непреходящей любви к ней одной?
– Прошу меня извинить, я свалился прямо здесь и, наверное,
помешал, – сказал я вполне дружелюбно. – В соответствии с вашим
фестивальным режимом сейчас самое время ложиться спать, так что я вас покидаю.
Рудин вяло пожал мне руку и попрощался, а стыдливая
Маргарита даже нос из кабинета не высунула.
Я спустился в холл первого этажа и сразу же наткнулся на
Геннадия Гольдмана, сотрудника оргкомитета фестиваля, того самого, который
встречал опаздывавшую на пресс-конференцию Ольгу Доренко. Судя по бодрому и
свежему виду, он не собирался ложиться спать. Гольдман сидел в кресле под
пальмой в кадке и возился с какими-то списками, разложенными перед ним на низеньком
квадратном столике. Он меня не узнал, но все равно был приветлив и
словоохотлив.
– Доброе утро, – сказал я, подсаживаясь к нему. –
Все – в койку, а вы – за работу? Когда же вы отдыхаете?
Он оторвался от бумаг и сладко потянулся, подмигнув мне при
этом.
– Вы будете очень смеяться, но отдыхаю я ночью. А если
серьезно, то ведь завтра закрытие, и уже сегодня начинают съезжаться
журналисты, и я должен их всех встретить и обеспечить аккредитацию, при этом
проследить, чтобы ее не прошли те, кого мы не любим.
– Да здесь же их полно, – удивился я. – Неужели в
России остался хоть один журналист, которого здесь нет?
– О!
Гольдман сделал выразительный жест пальцами обеих рук,
который свидетельствовал о неизмеримом числе тружеников пера, которые пока еще
не посетили благословенную южную землю.
– Те, что толкутся здесь с самого начала, это примерно
процентов сорок всех тех, кто собирается написать о фестивале. Ну, еще
процентов десять прискакали сюда после того, как погибли Оля и Люся. Остальные
явятся к финалу. И если мы не хотим с ними ссориться, если мы хотим, чтобы во
всех газетах был отмечен высокий уровень организации кинофестиваля и прозвучали
всякие прочие дифирамбы, в том числе Рудину и спонсорам, все представители
прессы, радио и телевидения должны уехать из аэропорта на машинах и всех их
здесь должны ждать как родных. То есть с местами в номерах, едой в ресторане и
улыбкой на лице. А несчастный еврейский мальчик Гольдман обязан все это
обеспечить. Ну положим, я могу организовать еще сто койко-мест и сто порций
горячей еды, ну допустим, спонсоры дали десяток машин для разъездов, но где я
наберу им столько улыбок на лице? Оно у меня одно, а все остальные лица будут
дрыхнуть часов до двух.
