«Либо она больна, либо еще более цинична, чем я предполагал», — подумал Кармайн.
— Нравятся мои работы? — спросила вернувшаяся Тамара.
— Нет. По-моему, это бред.
Запрокинув голову, она весело расхохоталась.
— Вы превратно поняли мои мотивы, лейтенант. Я пишу вещи, спрос на которые есть в определенных кругах. Увы, техникой я владею не так хорошо, как настоящие мастера, вот мне и приходится продавать в основном сюжеты.
— Иными словами, сбывать свои работы за бесценок. Я прав?
— Да. Но надеюсь, когда-нибудь я смогу зарабатывать живописью себе на жизнь. Настоящие деньги приносят литографии, выпущенные ограниченным тиражом, а этой техникой я вообще не владею. Мне надо учиться, но это непозволительная роскошь.
— Все еще расплачиваетесь за растрату в Хаге?
Развернувшись как пружина, она молча скрылась на кухне.
Ее кофе оказался отменным; Кармайн с жадностью опустошил чашку и закусил свежайшим яблочным пирогом.
— Как я понимаю, этот дом принадлежит вам, — взбодрившись, перешел он к делу.
— Выясняете, как мы живем?
— Именно. По долгу службы.
— Тем не менее вам хватает наглости оценивать мои работы. Да, — продолжала она, поглаживая себя по шее длинными изящными пальцами, — это мой дом. Второй этаж я сдаю стажеру из радиологии и его жене-медсестре, верхний — парочке лесбиянок, орнитологов из корпуса Берка. Арендная плата — мой единственный доход с тех пор, как я… слегка оплошала.
— Профессор Смит говорил, что вас подбил на это бывший муж.
Она подалась вперед, поджала под себя ноги и презрительно вздернула губу.
— Говорят, никто не заставит человека сделать то, чего он не хочет сам. Что скажете?
— Что вы потеряли голову от любви к нему.
— Как вы проницательны, лейтенант! Возможно, так все и было, но давным-давно.
— Ваши арендаторы могут пользоваться подвалом? — спросил Кармайн.
Ее сливочно-белые веки опустились, губы слегка изогнулись.
— Нет, я не разрешаю. Подвал мой.
— Ордера у меня нет, но, может быть, вы разрешите мне осмотреть дом?
Под тонкой тканью ее соски мгновенно набухли, точно она вдруг озябла.
— Почему? Что случилось?
— Очередное похищение. Вчера ночью, в Гротоне.
— Думаете, если я пишу такие картины, значит, я психопатка и в подвале у меня рекой льется кровь? Смотрите где хотите, мне плевать, — отрезала она и направилась в комнату — видимо, когда-то служившую второй спальней, а теперь переделанную в студию.
Кармайн воспользовался разрешением, спустился в подвал, но не нашел там ничего, кроме сдохшей в капкане крысы. Если бы Тамара нравилась ему, он убрал бы хвостатый труп, но эта женщина внушала ему неприязнь, и он оставил крысу на прежнем месте.
Спальня Тамары представляла примечательное зрелище: черная кожа, черные атласные простыни, прочная кровать с прутьями, через которые удобно перебрасывать цепочки наручников, шкура зебры на черном ковре — вместе с головой и светящимися глазами из красного стекла. «Готов поклясться, — думал Кармайн, бесшумно расхаживая по комнате, — что это не тебя стегают плеткой, дорогуша. Ты по натуре госпожа. Интересно, кто твои рабы?»
На тумбочке у кровати стояла фотография в узорной серебряной рамке: пожилая чопорная женщина, похожая на Тамару, — вероятно, мать. Кармайн взял снимок, приготовив невозмутимое выражение лица на случай, если неожиданно войдет хозяйка, и быстро вынул фотографию из рамки. Так и есть! Примитивный тайник: в ту же рамку был вставлен снимок Кита Кайнтона — во весь рост, абсолютно голого, великолепно сложенного и возбужденного. Еще тридцать секунд — и фотография строгой мамы вернулась на прежнее место. Неужели так трудно догадаться, что снимки, спрятанные под другими снимками, — древнейший прием из арсенала обманов? «Теперь я знаю про тебя все, Тамара Вилич. Ты бьешь всех, кроме Кита, — это неизбежно отразилось бы на его работе. Значит, вы играете? Ты одеваешь его ребенком и шлепаешь за провинности? Наряжаешься медсестрой и ставишь ему клизму? Наказываешь его, как строгая учительница? Изображаешь проститутку, цепляющую клиента в баре? Ну-ну».
Ехать больше было некуда, пора возвращаться домой. Но, уже поднимаясь в лифте к себе, он остановил кабину на десятом этаже и позвонил в квартиру Дездемоны. Ее голос прозвучал бесстрастно: по вине техники, а не характера.
— Еще одно похищение, — без лишних церемоний сообщил Кармайн, снимая верхнюю одежду.
— Не может быть! Прошел всего месяц!
Он огляделся, заметил рабочую корзинку и очередную скатерть, работа над которой продвигалась быстрее, чем в те дни, когда Дездемона часто выходила из дома.
— Почему вы такая скупая, Дездемона? — выпалил Кармайн, у которого безнадежно испортилось настроение и поэтому хотелось на ком-нибудь сорвать злость. — Почему вы не тратите деньги на себя? К чему эта бережливость? Неужели нельзя купить себе хотя бы приличную одежду?
Она замерла, ее сжатые губы превратились в тонкую белую черту, в глазах появилась печаль, которой Кармайн раньше не замечал, даже после гибели Чарли.
— Я старая дева, поэтому откладываю деньги на старость, — бесстрастно произнесла она, — и не только. Еще пять лет — и я уеду домой, туда, где нет насилия, вооруженных копов и Коннектикутского Монстра. Вот и все.
— Извините, я не имел права спрашивать. Простите меня.
— Не сегодня, и скорее всего — никогда, — отозвалась Дездемона и распахнула дверь. Верхняя одежда Кармайна перелетела через порог и кучей легла на пол. — Всего хорошего, лейтенант Дельмонико.
Глава 15
Вторник, 4 января 1966 г.
Первый рабочий день нового года выдался ветреным и снежным, но погода не помешала неизвестным разрисовать здание Хага граффити — надписи «Убийцы, расисты, свиньи, фашисты», «Холломенский ку-клукс-клан» и свастики красовались на фасаде.
Явившись на службу и увидев, что стало с его исследовательским центром, профессор не выдержал. Его добил не инфаркт: Роберт Мордент Смит лишился силы духа. «Скорая» приехала быстро, бригада медиков справилась со своей задачей, прекрасно понимая, что по приезде в больницу звать на помощь придется не кардиологов, а психиатров. Смит рыдал, стонал, метался, бормотал, нес полнейшую чепуху.
Кармайн лично явился в Хаг, утешаясь, подобно Джону Сильвестри, лишь тем, что зима выдалась суровая, — значит, настоящие расовые волнения начнутся не раньше весны. Только двое чернокожих, невзирая на холод, переминались у здания Хага и потрясали транспарантами, уже изрядно потрепанными ветром. Лицо одного показалось Кармайну знакомым; остановившись у дверей, он присмотрелся. Человек был невысоким, худым, невзрачным, темнокожим, начисто лишенным обаяния. Но где он видел этого негра, где, где? Давним воспоминаниям свойственно всплывать неожиданно: в обширной памяти Кармайна многое хранилось в ожидании какого-нибудь события. Так и есть — племянник жены Отиса Грина. Уэсли Леклерк.
