— Он не может в такой момент оставить свой легион.
Юлия проницательно посмотрела на него и сказала только одну фразу:
— Скажи нашему дорогому Квинту Серторию, что я все прекрасно понимаю и соглашаюсь с ним.
«Эта женщина действительно все понимает!» — подумал Цинна. Он простился как можно быстрее, полагая, что пробыл в доме достаточно долго, чтобы обмануть «бардаев».
Бодрствование продолжалось, и каждый член семьи поочередно занимал место у постели умирающего. Юлия постоянно была рядом с ним. Но когда настал черед Цезаря-младшего, тот наотрез отказался войти в комнату.
— Я не могу находиться в присутствии смерти, — спокойно произнес фламин Юпитера самым невинным тоном.
— Но Гай Марий еще не умер, — возмутилась Аврелия, бросая быстрый взгляд на Сцеволу и его жену.
— Он может умереть, пока я буду там находиться. А я не могу этого допустить, — твердо сказал мальчик. — После того как он умрет и его тело уберут, я произведу необходимый обряд очищения.
Только его мать уловила насмешку в голубом взоре. И, заметив это, Аврелия вдруг почувствовала к мальчишке ненависть.
Когда Юлия появилась перед приглашенными — Марий-младший буквально силой оторвал ее от ложа умирающего мужа, — именно Цезарь-младший подошел к ней и увел в другую комнату. Аврелия без сил опустилась в кресло. Она поняла, что теперь Гай Марий свободен.
— Ты должна поесть, — тем временем говорил мальчик своей любимой тетушке, укладывая ее на ложе. — Строфант сейчас принесет.
— Но я совсем не голодна! — прошептала она. Лицо ее было белее покрывала, которое слуга постелил на ложе. У Юлии в доме даже не было собственной постели — только та, которую она разделяла с Гаем Марием.
— Голодна ты или нет, но я собираюсь накормить тебя горячим супом. — Цезарь-младший произнес это таким тоном, что даже сам Марий не стал бы возражать. — Это необходимо, тетя Юлия. Все это может продолжаться много дней. Он не так-то легко уйдет из жизни.
Появился суп вместе с несколькими ломтями черствого хлеба. Цезарь-младший заставил ее выпить суп и съесть несколько кусков — он мягко, но неумолимо уговаривал ее, присев на край ложа. Только когда чаша опустела, Цезарь убрал лишние подушки и накрыл свою тетку покрывалом.
— Как ты добр, маленький Гай Юлий, — проговорила она, прикрывая слипающиеся глаза и готовясь заснуть.
— Только к тем, кого я люблю, — ответил он, сделал паузу и добавил: — К тебе, к матери — и ни к кому больше. — Он наклонился и поцеловал ее в губы.
Пока она спала — а это продолжалось несколько часов, — Цезарь-младший, свернувшись калачиком в кресле, наблюдал за ней. Его веки отяжелели, но он не позволял себе закрыть глаза. Он буквально впитывал в себя ее образы, нагромождая их один на другой в своей памяти; никогда больше она уже не будет так безраздельно принадлежать ему, как сейчас, пока спит.
Однако ее пробуждение разогнало его грусть. Юлия заволновалась, и он успокоил ее, уверив, что состояние Гая Мария по меньшей мере не изменилось.
— Сходи искупайся, — приказал он своей тете Юлии твердым тоном. — К твоему возвращению я приготовлю немного хлеба и меда. Все равно Гай Марий не сознает, с ним ты или нет.
Проголодавшись после сна и купания, Юлия охотно съела и хлеб и мед; Цезарь-младший все это время оставался в кресле и, хмурясь, наблюдал за ней.
— Я отведу тебя назад, — сказал он наконец, — но сам не смогу войти в ту комнату.
— Нет, конечно, ведь ты же теперь фламин Юпитера. Мне так жаль, что тебе ненавистна эта должность!
— Не беспокойся обо мне тетя Юлия. Я сам со всем справлюсь.
— Благодарю тебя за помощь, Цезарь-младший. — Она обхватила его лицо ладонями и поцеловала. — Ты — такое утешение!
— Только для тебя, тетя Юлия. Тебе я готов отдать жизнь. — Он улыбнулся. — Возможно, будет не слишком далеко от истины сказать, что я это уже делаю.
* * *
Гай Марий умер в четыре часа утра, когда все вокруг замерло в предрассветной мгле и лишь изредка где-то лаяли собаки да кукарекали петухи. Это был седьмой день его беспамятства и тринадцатый день его седьмого консульства.
— Несчастливое число, — заметил великий понтифик Сцевола, поеживаясь и потирая руки.
«Несчастливое для Мария, но счастливое для Рима», — подумал каждый, кто слышал его слова.
— Ему надлежит организовать публичные похороны, — заявил Цинна, появляясь в сопровождении жены и младшей дочери Циннилии.
Но Юлия, спокойная, с сухими глазами, покачала головой.
— Нет, Луций Цинна, не следует устраивать их за счет государства. Гай Марий достаточно богат, чтобы потратиться на собственные похороны. Финансы Рима в тяжелом состоянии. Кроме того, я хочу, чтобы это было только семейным делом. А потому известие о смерти Гая Мария не должно выйти за пределы этого дома, пока похороны не завершатся. — Юлия содрогнулась, лицо ее исказила гримаса. — Можем ли мы каким-нибудь способом избавиться от тех ужасных рабов, которых он принял на службу?
— О них уже позаботились шесть дней назад, — ответил Цинна, краснея, поскольку никак не мог скрыть свое душевное беспокойство. — Квинт Серторий заплатил им на Марсовом поле и приказал покинуть Рим.
— А, ну да! Я и забыла, — сказала вдова. — Как любезно со стороны Квинта Сертория решать наши проблемы!
И никто не понял, с иронией она это сказала или вполне серьезно.
— Ты уже сходил за завещанием Гая Мария в храм Весты, Гай Юлий? — Юлия подняла голову и посмотрела на своего брата Цезаря.
— Вот оно.
— Тогда пусть его прочтут. Квинт Муций, не сделал бы ты это для нас? — Юлия обращалась к Сцеволе.
Это короткое завещание было составлено совсем недавно — вероятно, тогда, когда Марий со своей армией находился к югу от Яникула. Основная часть его поместий отходила к сыну, Марию-младшему; Юлии оставалось все, что он мог оставить ей по закону. Десятую часть своего огромного наследства Гай Марий завещал Марку Марию Гратидиану, который, таким образом, внезапно становился очень богатым человеком. Цезарю-младшему Гай Марий оставил своего германского раба Бургунда в знак благодарности за потраченное на парализованного старика драгоценное время детства.
«Но зачем ты сделал это, Гай Марий? — спрашивал себя мальчик. — Ведь не по той же причине, которая указана в завещании! Возможно, для того, чтобы помешать моей карьере, вздумай я отказаться от этой должности? Может, этот германец должен убить меня, если я решу заняться общественной карьерой, к которой ты меня так не хотел допускать? Ну ладно, старик, через пару дней ты уже будешь прахом. Но я не сделаю того, что следовало бы сделать осторожному человеку, и не уничтожу германского болвана. Он любил тебя — как и я когда-то. Смерть — слишком жалкая награда за любовь. Итак, я принимаю Бургунда. Я заставлю его полюбить себя».
