— Подобно всем женщинам, я все меньше люблю это занятие. Родив двоих-троих детей, женщины теряют к нему интерес.
— Ничего, — рассердился Цепион, — ты постараешься опять им заинтересоваться. Мужчины нашей семьи славятся воздержанием и высокой моралью, мы не спим ни с кем, кроме наших жен. — Реплика эта прозвучала до смешного напыщенно, словно была заучена наизусть.
Соитие их можно было назвать успешным только условно; несмотря на ненасытность Цепиона, Ливия Друза оставалась холодной и апатичной; страшным оскорблением для мужа стало то, что его последнее по счету достижение ознаменовалось ее храпом: она умудрилась уснуть! Он грубо тряхнул ее.
— Откуда у нас возьмется еще один сын? — крикнул он, больно хватая ее за плечи.
— Я больше не хочу детей, — пробормотала она.
— Если ты не поостережешься, — мычал он, приближаясь к кульминации, — я с тобой разведусь.
— Если развод будет означать, что я могу и дальше жить в Тускуле, — ответила она, не обращая внимания на его стоны, — то я не стану возражать. Ненавижу Рим. И вот это ненавижу. — Она выскользнула из-под него. — Теперь я могу спать?
Он был слишком утомлен, чтобы продолжать препирательства, но с утра, едва проснувшись, возобновил прерванный разговор, причем со злостью.
— Я твой муж, — завел он, стоило ей встать, — и ожидаю от тебя, жена, соответствующего поведения.
— Я же сказала: все это мне больше не интересно, — резко ответила она. — Если это тебя не устраивает, Квинт Сервилий, то предлагаю тебе развестись со мной.
До Цепиона дошло, что она жаждет развода, хотя мысль о ее неверности его пока не посещала.
— Никакого развода, жена.
— Тебе известно, что я сама могу с тобой развестись.
— Сомневаюсь, чтобы твой брат согласился на это. Впрочем, это неважно. Развода не будет — и точка. А интерес будет — у меня.
Он схватил свой кожаный ремень и сложил его вдвое. Ливия Друза непонимающе уставилась на него.
— Перестань паясничать! Я не ребенок.
— Ведешь ты себя именно как ребенок.
— Ты не посмеешь ко мне притронуться!
Вместо ответа он заломил ей руку за спину, одновременно задрав ее ночную рубашку. Ремень начал звонко хлестать по ягодицам и бедрам. Сперва Ливия Друза дергалась, пытаясь освободиться, но потом ей стало ясно, что он способен сломать ей руку. С каждым ударом боль делалась все нестерпимее, прожигая ее насквозь, как огнем; сначала она всхлипывала, потом разрыдалась, потом ей стало страшно. Когда она рухнула на колени и попыталась спрятать лицо в ладонях, он схватил ремень обеими руками и стал хлестать ее согбенное тело, не помня себя от злобы.
Ее крики доставляли ему наслаждение; он совсем сорвал с нее сорочку и лупцевал до тех пор, пока его руки не обвисли в изнеможении. Отпихнув ногой упавший на пол ремень, Цепион накрутил на руку волосы жены, рывком поставил ее на ноги и подтолкнул к душной нише, где стояла кровать, издававшая после бурной ночи настоящее зловоние.
— А вот теперь поглядим! — прохрипел он, придерживая рукой готовое к использованию орудие любви, ставшее сейчас орудием истязания. — Лучше смирись, жена, иначе получишь еще! — С этими словами он вскарабкался на нее, искренне полагая, что ее дрожь, колотящие его по спине кулаки и сдавленные крики свидетельствуют о небывалом наслаждении.
Звуки, доносившиеся из покоев Цепиона, были услышаны многими. Прокравшаяся вдоль колоннады Сервилия, желавшая узнать, проснулся ли ее любимый папочка, ничего не упустила; то же относилось и ко многим слугам. Зато Друз и Сервилия ничего не слышали и не понимали; никто не знал, как поставить их в известность.
Служанка, помогавшая Ливии Друзе принимать ванну, расписывала, спустившись в подвал к рабам, причиненные хозяйке увечья; при этом лицо ее было искажено страхом.
— Огромные кровавые рубцы! — причитала она, обращаясь к управляющему Кратиппу. — Они до сих пор кровоточат! Вся постель забрызгана кровью! Бедняжка, бедняжка…
Кратипп рыдал в одиночестве, не зная, чем помочь; слезы проливал не он один, ибо среди слуг многие знали Ливию Друзу с раннего детства, всегда жалели ее и заботились о ней. Стоило старикам увидеть ее утром, как глаза их снова увлажнились: она передвигалась со скоростью улитки и выглядела так, словно мечтала о смерти. Однако Цепион был хитер; даже в гневе он проявил осмотрительность: на руках, ногах, шее и лице у жены не оказалось ни единой отметины.
* * *
Положение оставалось неизменным на протяжении двух месяцев, разве что избиения, которым примерно раз в пять дней продолжал подвергать жену Цепион, отличались теперь некоторым разнообразием: он уделял внимание каждый раз новым участкам ее тела, позволяя другим заживать. Это оказывало на него огромное воздействие в смысле любовной неистовости. Недурным было и ощущение своей власти; наконец-то он понял всю притягательность старинных нравов, прелесть положения pater familias и подлинное предназначение женщины.
Ливия Друза ни с кем не откровенничала, даже со служанкой, присутствовавшей при ее омовениях, и сама лечила свои раны. Ранее не свойственная ей хмурая молчаливость была замечена Друзом и его женой, вызывая у них беспокойство. Однако им не оставалось ничего другого, кроме как объяснять происходящее возвращением Ливии в Рим, хотя Друз, не забывший, как сестра противилась браку с Цепионом, задавал себе вопрос, не присутствием ли Цепиона объясняется ее шаркающая походка, изможденный вид и непробиваемое спокойствие.
В душе Ливии Друзы не осталось ничего, кроме физических страданий, которые причиняли ей избиения и последующие постельные утехи мужа. Она была готова считать это карой; кроме того, телесная боль делала не столь нестерпимой разлуку с ее возлюбленным Катоном. К тому же, размышляла она, боги сжалились над ней, и она выкинула трехмесячный плод, который Цепион уж никак не мог бы счесть своим произведением. Нежданное возвращение Цепиона стало для нее достаточным потрясением, чтобы она успела испугаться еще и этой трудности; она вспомнила о ней только тогда, когда трудность исчезла. Да, так и есть; боги к ней милостивы. Рано или поздно ее постигнет смерть — ведь когда-нибудь муж забудет вовремя прервать пытку. Смерть же была во сто крат предпочтительнее жизни с Квинтом Сервилием Цепионом.
Вся атмосфера в доме была теперь иной, и уж это-то не могло пройти мимо внимания Друза; при этом он знал, что лучше бы ему уделять больше внимания беременности его жены — неожиданному, счастливому подарку, на который они перестали было надеяться. Уныние, овладевшее домом, беспокоило и Сервилию. В чем же причина? Неужто одна-единственная несчастная жена может распространять вокруг себя столь кромешный мрак? Даже слуги самого Друза впали в безмолвие. Обычно их шумная суета вызывала у хозяина некоторое раздражение. Он с детства привык просыпаться в неурочный час от бурных всплесков жизнерадостности, доносившихся из помещений под атрием. Теперь же все это кануло в прошлое. Слуги пробирались по дому с вытянувшимися физиономиями, ограничивались односложными ответами на любые вопросы и с удвоенным усердием боролись с пылью и мусором, словно дружно решили заморить себя работой или подхватили бессонницу. Кратипп, всегда казавшийся непоколебимой скалой, и тот был теперь не таким, как прежде.
