— Я тоже только этого и хочу, — удивленно сказал Цезарь.
— Ты не так меня понял. Я говорю не о должностях, а об амбициях. Ты, Цезарь, желаешь быть идеальным во всем. Не должно происходить ничего, что принизило бы тебя. Тебя беспокоит не несправедливость этого пятна — тебя мучает то, что это умаляет твое совершенство. Идеальная честь, идеальная карьера, идеальный послужной список, идеальная репутация. In suo anno, всегда и любым способом. А поскольку ты требуешь этого от себя, ты будешь требовать этого от остальных. И когда они окажутся несовершенными, ты будешь избавляться от них. Совершенство — это твоя идея фикс, как моей идеей фикс было получить то, что полагается мне по праву рождения.
— Я не считаю себя совершенным.
— А я и не говорил этого. Послушай меня! Я сказал, ты жаждешь быть совершенным. До самых мелочей. Это не изменится. Ты не изменишься. Но когда тебя вынудят измениться, ты сделаешь все, что должен будешь сделать. И каждый раз, когда твое совершенство будет терпеть неудачу, ты станешь презирать и эту неудачу, и себя. — Сулла взял в руки лист бумаги. — Вот указ, который я вывешу завтра на ростру. Ты завоевал corona civica. Согласно моим законам, это дает тебе право на присутствие в Сенате, на специальное место в театре и в цирке. Каждый раз, когда ты будешь появляться на публике в этом венке, тебя должны приветствовать стоя, овациями. Ты должен будешь надевать его, отправляясь в Сенат, в театр или в цирк. Следующее заседание Сената — через две недели. Надеюсь увидеть тебя в курии.
Аудиенция закончилась. Но когда Цезарь пришел домой, он увидел очень красивого длинноногого гнедого жеребца с запиской, прикрепленной к гриве. В записке говорилось: «Цезарь, больше нет необходимости кататься на муле. Я разрешаю тебе ездить на этом животном. Но он не вполне идеален. Посмотри на его копыта».
Когда Цезарь посмотрел, он рассмеялся. Копыта жеребца были раздвоенными, немного похожими на коровьи. Луций Декумий поежился:
— Избавься от него. Я не хочу его видеть.
— Наоборот, — возразил Цезарь, вытирая выступившие от смеха слезы, — я не смогу много ездить на нем, его нельзя подковать. Но этот Двупалый будет носить меня на полях сражений, которые мне предстоят! А между этими приключениями он будет покрывать моих кобыл в Бовиллах. Луций Декумий, это же удача! У меня всегда должен быть Двупалый. Тогда я не проиграю ни одной битвы.
Мать сразу же заметила в нем перемену и удивлялась, почему он печален. Ведь все сложилось для него так удачно! Он вернулся с гражданским венком, в сообщениях его очень хвалили. Он даже смог порадовать ее — вопреки ее опасениям, кошелек его не опустел. Царь Никомед дал ему золото, и его доля в трофеях после битвы при Митилене была увеличена благодаря гражданскому венку.
— Я не понимаю, — сказал Гай Матий, сидевший в саду на дне светового колодца, обхватив руками колени и глядя на Цезаря, устроившегося рядом с ним на земле. — Ты говоришь, что твоя честь подверглась сомнению, а между тем ты возвращаешься от старика царя с мешком золота. Как это понять?
От кого-либо другого Цезарь не потерпел бы такого вопроса. Но Гай Матий был друг с младенчества. Цезарь сидел грустный.
— Если обвинение касается вифинского золота, то оно несправедливо. На самом деле, когда бедный старик давал мне золото, это был просто подарок гостю. То, что царь-клиент обязан вручить официальному посланнику своего патрона, Рима. Подношение посланнику Рима, добровольное и чистое. — Цезарь пожал плечами. — Я взял его с благодарностью. Жизнь в лагере дорогая. Мои-то вкусы непритязательные, но приходилось принимать участие в общих пирушках и вообще соответствовать той роскоши, которую требуют другие. Вина должны быть высшего качества, еда — изысканной. И не имеет никакого значения, что я люблю простую пищу и вообще не пью вина. Поэтому это золото меня очень выручило. После того, что мне сказал Лукулл, я хотел отослать золото обратно в Вифинию. А потом я понял, что если я так сделаю, то обижу царя. Не мог же я передать старику то, что говорили Лукулл и Бибул.
— Да, понимаю, — вздохнул Гай Матий. — Ты знаешь, Павлин, я рад, что мне не надо быть сенатором или магистратом. Намного лучше быть обычным всадником tribuni aerarii.
Но этого Цезарь даже не постарался понять, так что ничего не ответил. Вместо этого он вернулся мыслью к Никомеду:
— Я дал слово приехать к нему снова, а это только подогреет сплетни. Когда я был фламином Юпитера, я думал, что никого не интересует, чем занимаются такие люди, как младший военный трибун. Но это не так. Все только и заняты тем, что сплетничают! Одним богам известно, скольким людям Бибул успел уже поведать о моей любовной связи с царем Никомедом. Да и Лукулл, наверное. И Лентулы, кстати. Сулла определенно узнал уже все пикантные подробности.
— А он хорошо к тебе отнесся, — задумчиво заметил Матий.
— Да. Хотя я не могу понять почему.
— Если ты не знаешь, то у меня вообще нет никакого шанса! — Заядлый садовник, Матий заметил два маленьких листочка только что проклюнувшегося сорняка и принялся старательно выкапывать его из травы. — Во всяком случае, Цезарь, мне кажется, все просто. Ты должен самим образом своей жизни заставить людей забыть эту историю. Со временем она умрет. Такова судьба всех историй.
— Сулла говорит, что она не умрет.
Матий фыркнул:
— Потому что не умерли истории о нем? Ну что ты, Цезарь! Он плохой человек. А ты — нет.
— Я же способен убить, Пустула. Все мужчины способны на это.
— Я не говорил, что ты неспособен, Павлин. Разница в том, что Сулла — плохой человек, а ты — нет.
И в этом разубедить Гая Матия было невозможно.
* * *
Свадьба Суллы прогремела и миновала, новобрачные покинули Рим, чтобы отдохнуть на вилле в Мизенах. Но к следующему заседанию Сената, на котором должен был присутствовать Цезарь, диктатор вернулся. Теперь, в возрасте двадцати лет, Цезарь был одним из новых сенаторов Суллы. В двадцать лет — сенатор во второй раз!
Этот день должен был стать самым чудесным в его жизни: он входит в переполненный Сенат в венке из дубовых листьев — и вся Палата встает и его приветствуют овацией такие уважаемые люди, как Флакк, принцепс Сената, и Марк Перперна. Единственный случай нарушения введенных Суллой новых правил поведения в Сенате.
А вместо этого Цезарь переводил взгляд с одного лица на другое, ожидая увидеть выражение тайной радости или презрения и втайне гадая, насколько распространилась клевета и кто презирает его. Пока он шел к своему месту, он был словно в агонии. Его никто не поддержал, когда он поднимался к заднему Ряду, где заседали pedarii — заднескамеечники и где, как считал молодой Цезарь, должен сидеть он. Но Сулла крикнул ему, чтобы он располагался в среднем ярусе, среди героев войн. Конечно, некоторые посмеивались, но то был добрый смех, который был призван ободрить его. Однако он принял это за издевательство. Юному сенатору хотелось как можно незаметнее прокрасться в самый дальний, темный угол. Но он не проронил ни единой слезинки.
