— Он не увидит моего ребенка.
— Сомневаюсь, что он успеет увидеть тебя располневшей, госпожа.
Ужасный приступ боли прошел. Но возникла другая проблема. Она касалась финансового положения Путеол. Этот город был расположен недалеко от Мизен. Там всем заправляли Гранин, которые несколько поколений подряд были его банкирами и корабельными магнатами. Гранин считали себя хозяевами города. Ничего не зная о невоздержанности Суллы — не говоря уж о его болезнях, — один из городских чиновников явился на виллу бывшего диктатора и попросил аудиенции. Его жалоба, как сообщил управляющий, заключалась в том, что некий Квинт Граний задолжал городской казне огромную сумму, но отказывается вернуть деньги. Не может ли Сулла помочь?
Хуже имени, чем «Граний», для ушей Суллы было разве что «Гай Марий». И действительно, существовали тесные кровные и брачные узы между Мариями и Гратидиями, а также между Туллиями из Арпина и Граниями из Путеол. Первая жена Гая Мария происходила из рода Граниев. По этой причине несколько Граниев оказались в проскрипционных списках, а те Гранин, которые избежали проскрипций, держались очень тихо, боясь, что Сулла вспомнит об их существовании. Среди этих удачно избежавших гонения находился и Квинт Граний, который теперь содержался под арестом на вилле Суллы. Сторонники Суллы доставили его туда.
— У меня нет денег, — упрямо твердил Квинт Граний, и весь вид его говорил о том, что он будет стоять на своем.
Сидя в курульном кресле в toga praetexta и приняв величественную позу, Сулла свирепо смотрел на него.
— Ты сделаешь так, как тебе велят магистраты Путеол! Ты заплатишь! — сказал он.
— Нет, не заплачу! Пусть Путеолы судят меня законным судом и проведут расследование, как и полагается, — возразил Квинт Граний.
— Плати, Граний!
— Нет!
Вспыльчивость Суллы, которая теперь проявлялась по любому поводу, вдруг прорвалась. Сулла вскочил с кресла, трясясь от ярости и сжав кулаки.
— Плати, Граний, или я прикажу задушить тебя — здесь и сейчас!
— Ты был диктатором Рима, — с презрением проговорил Квинт Граний, — но теперь у тебя власти приказывать мне не больше, чем у любого другого! Возвращайся к своим кутежам и оставь Путеолы самостоятельно справляться со своими делами!
Сулла открыл рот, чтобы отдать распоряжение задушить Гранин, но не произнес ни звука. Волна слабости и тошноты накатила на него. Он покачнулся, с трудом выпрямился и посмотрел на своих приближенных.
— Задушите его! — прошептал он.
Никто не успел шевельнуться, как рот Суллы опять открылся. Оттуда хлынула кровь, она растеклась по полу — алый фонтан ударил на большом расстоянии от того места, где стоял Сулла, издавая странные звуки. Последние капли упали на белоснежные складки тоги. Потом Сулла вдруг странно рыгнул и, выдав еще одну кровавую струю, медленно опустился на колени. Люди принялись разбегаться, крича от ужаса. Они удирали куда глаза глядят, но только не к Сулле, которого, как они были убеждены, заживо поедали черви.
Через несколько секунд появились Луций Тукций, Метробий и побелевшая Валерия. Сулла лежал, продолжая изрыгать кровь. Его любовник держал голову умирающего, а жена нагнулась над ним, дрожа и не зная, что делать. Тукций резко отдал приказание слугам, и те бросились бегом и принесли охапки полотенец. Глаза их расширились от ужаса, когда они увидели всю комнату в крови и господина, задыхавшегося от кровавой рвоты. Он все пытался что-то сказать, сжимая, как тисками, окровавленную руку Метробия.
Забытый всеми, Квинт Граний долго не раздумывал. Пока перепуганные люди Суллы жались друг к другу, а их полководец пытался как-то подбодрить их, банкир из Путеол тихо выбрался из комнаты, покинул дом и пошел туда, где ждала его лошадь. Вскоре он уехал.
Много времени прошло, пока Сулла успокоился и его можно было поднять с пола. Метробий унес его, на удивление легкого. Слуги остались приводить комнату в порядок.
Но хуже всего, как сообразил Сулла, — ибо он находился в сознании и понимал все, что происходило, — было то, что кровь пыталась задушить его. Она постоянно скапливалась в глотке, даже когда его не рвало. В безумном страхе от собственной беспомощности Сулла прижался к Метробию как к спасательному кругу среди моря, глядя в это смуглое родное лицо с отчаянной мольбой. Метробий оставался единственным человеком, с которым в эту минуту хотел общаться умирающий. Краем глаза он видел Валерию с белым лицом, на фоне которого голубизна ее глаз поражала, и строгий облик своего врача.
«Это смерть? — спрашивал он себя, заранее зная ответ. — Но я не хочу так умирать! Не в блевотине, не задыхаясь, не в грязи и беспомощности. Я хочу уйти из этого мира достойно, сохранив приличие и dignitas римлянина. Я был некоронованным царем Рима. Я был коронован венцом из трав у стен Нолы. Я был величайшим человеком в междуречье Океана и Инда. Пусть моя смерть окажется достойной всего этого! Пусть она не будет этим кошмаром крови, немоты и страха!»
Он вспоминал о Юлилле, которая умирала одна, в луже крови. О Никополис, бившейся в страшной агонии. И о Клитумне, которая в агонии плясала со сломанной шеей. Еще был Метелл Нумидийский, задыхающийся, с багровым лицом. «Я не знал, что это так ужасно!» Далматика, выкрикивающая его имя в храме Юноны Спасительницы. Его сын, свет его жизни, мальчик Юлиллы, который значил для него больше, чем кто-либо, — он тоже умер, задохнувшись.
«Я боюсь. Я так боюсь! Я никогда не думал, что мне будет страшно. Это неминуемо, этого нельзя избежать. Скоро все кончится, и я уже никогда не увижу, не услышу, не почувствую, не подумаю снова. Я буду никто. Ничто. В такой судьбе нет боли. Это судьба полного забвения. Сон без сновидений. Вечный сон. Меня, Луция Корнелия Суллы, некоронованного царя Рима, увенчанного венцом из трав, уже не будет. Я останусь лишь в памяти людей. Ибо это единственный вид бессмертия — остаться в памяти живущих. Я почти закончил свои мемуары. Осталось лишь написать еще одну небольшую книгу. Более чем достаточно для будущих историков, чтобы судить обо мне. И более чем достаточно, чтобы убить Гая Мария — убить на все времена. Он-то не написал мемуаров. А я написал. Я победил! И из всех моих побед победа над Гаем Марием — самая значительная для меня».
Кровотечение продолжалось около часа. Сулла ужасно страдал. Но потом все стихло. Сознание умирающего окончательно прояснилось. Он увидел Метробия, Валерию, Луция Тукция с той отчетливостью, которой был лишен уже много месяцев, — словно наконец за миг до кончины ему вернули это величайшее из чувств, чтобы он мог разглядеть отражение своего умирания на хорошо знакомых лицах. Он даже смог заговорить:
— Мое завещание. Пошлите за Лукуллом, он должен прочитать его, когда я умру. Он мой душеприказчик и опекун моих детей.
— Я уже послал за ним, Луций Корнелий, — тихо сказал актер-грек.
— Был ли ты доволен мной, Метробий?
— Всегда, Луций Корнелий.
— Я не знаю, что такое любовь. Аврелия говорила, что я знаю, просто не сознаю этого. Я не уверен в этом. Однажды мне приснились Юлилла и мой сын. Он пришел ко мне и просил меня соединиться с его матерью. Я уже тогда должен был понять. Но я не понял. Я лишь плакал. Его я любил. Больше, чем себя. О, как я скучал по нему!
