Там они потребовали, чтобы их впустили внутрь. Ианитор отказался, после чего они стали бить в ворота самодельным тараном, но безуспешно. И тогда они решили сжечь дом. Щепки и бревна сложили у фасада и подожгли. Только прибытие Публия Теттия, Гая Теренция Варрона и некоторых других римлян предотвратило несчастье. Их просьбы одуматься охладили горячие головы достаточно, чтобы понять: убийство римского посла закончится кое-чем похуже, чем надругательство над Стратоникой. Поэтому огонь (который уже охватил значительную часть фасада дома Ианитора) был погашен, и лампсакцы разошлись.
Менее самонадеянный человек, чем Гай Веррес, при первой же возможности постарался бы покинуть охваченный волнением город, но Гай Веррес не намерен был убегать. Вместо этого он спокойно сел и написал Гаю Клавдию Нерону, губернатору провинции Азия, убежденный в том, что его-то не побьет пара грязных азиатских греков.
«Я требую, чтобы ты приехал в Лампсак и подверг суду двоих союзников, Филодама и Артемидора, за убийство старшего ликтора римского посла», — писал он.
Но как ни быстро дошло письмо до Пергама, его опередил подробный совместный отчет Публия Теттия и Гая Теренция Варрона, также посланный губернатору.
«Конечно, я не приеду в Лампсак, — был ответ Клавдия Нерона Верресу. — Я слышал о том, что произошло на самом деле, от моего старшего легата Гая Теренция Варрона, который значительно старше тебя по званию. Жаль, что тебя не сожгли заживо. Ты полностью соответствуешь имени „Веррес“ — свинья».
Ярость, с которой Веррес строчил свое следующее сообщение, добавила яда его стилосу. Это было письмо Долабелле в Тарс. Через семь дней сие послание доставил один из солдат Верреса. Этот человек так боялся того, что с ним сделает Веррес, если он замешкается, что готов был убивать ради свежей лошади через каждые несколько часов пути.
«Поезжай тотчас в Пергам, — инструктировал Веррес своего начальника, обойдясь на сей раз без формального приветствия или хотя бы изъявлений уважения. — Привези Клавдия Нерона в Лампсак без промедления, чтобы осудить и казнить двоих союзников, которые убили моего старшего ликтора. Если ты этого не сделаешь, я найду что рассказать Риму о твоих разгулах и наркотиках. Я не шучу, Долабелла. И можешь сказать Клавдию Нерону, что, если он не явится в Лампсак и не приговорит этих греческих fellatores, я обвиню его в грязных делах. Я буду настаивать на моих обвинениях, Долабелла. Не воображай, что я передумаю. Пусть мне суждено умереть из-за этого, но я не отступлю».
* * *
Когда известие о событиях в Лампсаке достигло двора царя Никомеда, ситуация казалась тупиковой. Гай Веррес все еще жил в доме Ианитора и свободно передвигался по городу. Ианитору было приказано оповестить лампсакцев о том, что Веррес останется там, где был, и пусть все знают: Клавдий Нерон едет из Пергама, чтобы судить и казнить отца и сына.
— Если бы я мог что-то сделать! — сказал Цезарю обеспокоенный царь.
— Лампсак входит в состав провинции Азия, — сказал Цезарь. — Он не принадлежит Вифинии. Ты можешь действовать только дипломатически, а я не убежден, что это поможет тем двоим несчастным союзникам.
— Гай Веррес — полный негодяй, Цезарь. В прошлом году он украл сокровища всех храмов в провинции Азия, потом утащил Арфиста из Аспенда и золотое покрытие Артемиды в Перге.
— Вот и добивайся после этого, чтобы провинции любили Рим, — презрительно вздернув верхнюю губу, сказал Цезарь.
— Ничто не может спастись от этого человека, включая, по-видимому, и добродетельных дочерей уважаемых греческих союзников.
— Кстати, что Веррес делает в Лампсаке?
Никомед поежился:
— Едет ко мне, Цезарь! Везет рекомендательные письма ко мне и к царю Садалу во Фракию. Губернатор Долабелла наделил его статусом посла. Воображаю его истинную цель — присвоить все наши статуи и полотна.
— Он не посмеет их и пальцем тронуть, пока я здесь, Никомед, — успокоил его Цезарь.
Лицо старого царя просветлело:
— Я вот что хотел сказать. Может быть, ты поедешь в Лампсак Как мой посол, чтобы Гай Клавдий Нерон понял, что Вифиния обеспокоена ситуацией? Мне нельзя отправляться туда лично — это могут расценить как военную угрозу, даже если я предпринял бы путь без военного эскорта. Мои войска значительно ближе к Лампсаку, чем войска провинции Азия.
Прежде чем Никомед закончил говорить, Цезарь уже понял, какие трудности это сулит ему самому. Если он прибудет в Лампсак наблюдать за событиями, официально представляя царя Вифинии, весь Рим сочтет, что он, Цезарь, действительно находится в близких отношениях с Никомедом. Но как он мог избежать поездки? Внешне просьба царя выглядела вполне разумно.
— Я не должен быть твоим официальным представителем, царь, — серьезно ответил Цезарь. — Судьба этих двух греческих союзников в руках губернатора провинции Азия, которому не понравится присутствие римлянина двадцати одного года от роду, частного лица, который заявляет, будто он — представитель царя Вифинии.
— Но мне необходимо знать о событиях в Лампсаке от человека, который достаточно беспристрастен, чтобы не преувеличивать, и достаточно римлянин, чтобы автоматически не стать на сторону греков, — возразил Никомед.
— Я же не сказал, что не поеду. Но поеду только как частное лицо, как человек, который случайно оказался поблизости и не смог побороть свое любопытство. В таком случае Вифиния тут будет ни при чем, а я смогу дать тебе полный отчет, когда вернусь. И тогда, если ты посчитаешь необходимым, ты сможешь направить жалобу в Сенат Рима, а я подтвержу твои слова.
На следующий день Цезарь уехал в сопровождении лишь Бургунда и четверых слуг. Таким образом, он мог появиться в Лампсаке с любой стороны и ходить там, где угодно. Хотя на нем были кожаные кираса и юбка — его любимая одежда для езды верхом, он прихватил тогу, тунику и сенаторские туфли, а также раба, которого специально нанял, чтобы тот сплел для него из дубовых листьев corona civica — гражданский венок. Не желая афишировать себя как представителя царя Никомеда, Цезарь решил выступать под своим собственным именем.
Был самый конец декабря, когда он въехал в Лампсак по той же дороге, что и Веррес. Появление его осталось незамеченным. Весь город собрался у причала посмотреть, как Клавдий Нерон и Долабелла швартуют свой внушительный флот. Оба губернатора пребывали в плохом настроении: Долабелла — потому что он постоянно был зависим от Верреса, а Клавдий Нерон — потому что нескромные поступки Долабеллы теперь грозили скомпрометировать и его. Их угрюмые лица отнюдь не прояснились, когда они узнали, что для них нет подходящих помещений, поскольку у Ианитора все еще обитал Веррес, а единственный другой достойный высоких гостей дом в Лампсаке принадлежал Филодаму, обвиняемому. Публий Теттий решил проблему, переселив коллегу в другое место и предложив Клавдию Нерону и Долабелле разделить с ним кров.
От Верреса Клавдий Нерон узнал, что его ждали для того, чтобы он председательствовал на суде и объявил Верреса организатором процесса, свидетелем, членом жюри и послом, чей официальный статус пропретора не пострадал от событий в Лампсаке.
