— У нас еще есть для тебя дело, — сказал лидер греческих посетителей, Ификрат из Фессалоник.
— Я польщен, — хмурясь, сказал Цезарь. — Но кого теперь вы хотите обвинить? Аппий Клавдий Пульхр пробыл губернатором недостаточно долго, чтобы против него можно было выдвинуть обвинение. Даже если вы сможете убедить Сенат согласиться судить еще действующего губернатора.
— Это совсем другое дело, ничего общего не имеющее с губернаторами Македонии, — отозвался Ификрат. — Мы хотим, чтобы ты обвинил Гая Антония Гибрида в жестокости, проявленной им, когда он был префектом кавалерии при Сулле десять лет назад.
— О, боги! Спустя столько времени! Почему?
— Мы не надеемся выиграть, Цезарь. Не это цель нашего приезда. Просто пережитое нами при старшем Долабелле заставило нас понять, что иногда над нами ставят римлян, которые мало чем отличаются от животных. И мы думаем, что пора Риму узнать об этом. Петиции бесполезны. Никто не хочет их читать, и меньше всего — Сенат. Обвинения в измене или вымогательстве — редкие судебные дела, которые посещают только высшие классы римского общества. Мы хотим привлечь внимание всадников и даже низших классов. Поэтому мы подумали о слушании в суде по делам убийств — такие дела привлекают больше внимания. Туда приходят все классы. И когда мы стали прикидывать, кого бы выбрать для примера, все сразу подумали об одном человеке — Гае Антонии Гибриде.
— А что он сделал? — спросил Цезарь.
— Он был префектом кавалерии, ответственным за районы Феспии, Элевсин и Орхомен в то время, когда Сулла или кто-нибудь из его армии жили в Беотии. Но он почти не выполнял своих обязанностей. Вместо этого он находил удовольствие в ужасных занятиях — пытках, увечьях, изнасилованиях женщин и мужчин, мальчиков и девочек, убийствах.
— Гибрид?
— Да, Гибрид.
— Ну, я всегда знал, что он — типичный Антоний, чаще пьяный, чем трезвый, транжира с неуемным аппетитом, падкий на женщин и еду, — с презрением заметил Цезарь. — Но пытки? Даже для Антония это необычно. Я скорее поверил бы, если бы это оказался Агенобарб!
— У нас есть неопровержимые свидетельства, Цезарь.
— Предполагаю, что в этом отношении он пошел в мать. Она не была римлянкой, хотя я всегда слышал, что она довольно приличная женщина. Из апулиев. Но апулии — не дикари, а то, о чем вы говорите, — чистое варварство. Даже Гай Веррес не заходил так далеко!
— Наши свидетельства неопровержимы, — повторил Ификрат. Он лукаво взглянул на Цезаря. — Теперь, наверное, ты понимаешь наше положение: кто из римских высших кругов поверит нам, если весь Рим не станет говорить об этом и если весь Рим не увидит наши свидетельства собственными глазами?
— У вас есть жертвы-свидетели?
— Десятки, если потребуется. Люди безупречной репутации и положения. Кто без глаз, кто без ушей, кто без языка, кто без кистей или ступней, без гениталий, маток, рук, кожи… Этот человек — зверь. Такими же были и его дружки. Но не о них разговор, они не аристократы.
Цезарю стало дурно.
— Значит, его жертвы не умирали.
— Большинство из них — да, это правда. Видишь ли, Антоний считал, что то, что он вытворяет, — это искусство. Искусством было также причинить человеку невыносимую боль, расчленить его, не доводя до смерти. Самая большая радость для Антония заключалась в том, чтобы спустя месяцы вернуться и посмотреть, живы ли еще его жертвы.
— Для меня это будет неудобно, но я, конечно, возьмусь за это дело.
— Неудобно? Почему?
— Его старший брат, Марк, женат на моей двоюродной сестре — дочери Луция Цезаря, который был консулом, а позднее погиб от руки Гая Мария. Остались три мальчика — племянники Гибрида, которые являются моими троюродными братьями. Считается дурным тоном обвинять членов своей собственной семьи, Ификрат.
— Но Гай Антоний Гибрид ведь не прямой твой родственник? Твоя кузина замужем не за ним.
— Поэтому я и возьмусь за дело. Но многие не одобрят этого. У нас кровные узы через трех сыновей Юлии.
Цезарь решил переговорить с Луцием Декумием, а не с Гаем Матием или с кем-либо другим, кто ближе к нему по положению.
— Ты все слышишь, отец. Но слышал ли ты о таком?
Луций Декумий обладал такой внешностью, что в молодости не выглядел старше, а когда постарел, не стал выглядеть моложе. Говоря иначе, Луций Декумий всегда соответствовал своему возрасту. Цезарю было трудно определить его лета, но он предполагал, что тому около шестидесяти.
— Немного. Чуть-чуть. Рабы у него не задерживаются дольше полугода, но никто никогда не видел, чтобы их хоронили. Я всегда становлюсь подозрительным в таких случаях. Обычно это означает всякие мерзкие тайны.
— Нет ничего более омерзительного, чем жестокое обращение с рабом.
— Да, ты думаешь правильно, Цезарь. У тебя лучшая в мире мать, ты получил отменное воспитание.
— Это не должно зависеть от воспитания! — сердито прервал его Цезарь. — Это должно заключаться в природе человека. Я могу понять жестокость, когда она совершается дикарями: их обычаи, традиции и боги требуют от них подобных вещей. Вещей, которые мы, римляне, объявили вне закона несколько столетий назад. Когда подумаешь, что римский аристократ — один из Антониев! — получает удовольствие, причиняя такие страдания, — о, папа, мне трудно поверить!
Но Луций Декумий только задумчиво посмотрел на своего собеседника.
— Цезарь, ты же знаешь, что это происходит повсюду. Может быть, не так ужасно, но большей частью лишь потому, что люди боятся быть пойманными. Ты только подумай! Этот Антоний Гибрид, он, как ты говоришь, — римский аристократ. Суды защищают его, и подобные ему защищают его. Чего ему бояться, если он поступает с кем-нибудь жестоко? Большинство людей, Цезарь, останавливает только одно — страх быть пойманным. Поимка означает наказание. И чем выше положение человека, тем болезненнее будет его падение. Но иногда находится человек богатый, влиятельный, который вытворяет все, что ему вздумается. И его ничто не останавливает. Например, Антоний Гибрид. Таких немного. Немного! Но они всегда есть, Цезарь. Всегда есть.
— Да, ты прав. Конечно, ты прав. — Цезарь закрыл глаза, на мгновение блокируя все мысли. — Такие дела должны быть расследованы, и виновные наказаны.
— Если ты не хочешь, чтобы их стало больше. Оправдай одного — и на его месте появятся двое.
— Поэтому я должен провести расследование. Это будет непросто.
— Да, непросто.
— Помимо темных слухов об исчезновениях рабов, что еще тебе о нем известно?
— Немногое. Его ненавидят. Торговцы ненавидят, простые люди ненавидят. Когда он, проходя по улице, щиплет какую-нибудь маленькую девочку, ребенок кричит от боли.
— И как во все это вписывается моя кузина Юлия?
— Об этом лучше спроси свою мать, Цезарь, а не меня.
