Даже мать его не знала, как ненавидел Цезарь свой пожизненный приговор быть жрецом Юпитера. В пятнадцать лет Цезарь принял бессмысленные тайные знаки своего жречества без ропота, даже не взглянув на них. И Аврелия облегченно вздохнула. Чего она не могла знать, так это истинной причины, почему он подчинился. Молодой Цезарь был римлянином до мозга костей, что означало: он целиком и полностью предан обычаям своей страны. Кроме того, он был чрезвычайно суеверен. Ему надлежало подчиниться! Если он не подчинится, то Фортуна никогда не будет к нему милостива. Она не улыбнется ни ему, ни его делам, у него не будет удачи. Ибо несмотря на этот страшный пожизненный приговор, он все еще верил, что Фортуна отыщет для него выход, если он, Цезарь, как следует постарается служить Юпитеру Наилучшему Величайшему.
Таким образом, подчинение не означало примирения, как думала Аврелия. Подчинение только означало, что с каждым днем он все больше ненавидел быть фламином Юпитера. И больше всего ненавидел потому, что по закону избежать этого было нельзя. Старому Гаю Марию удалось сковать его навсегда. Только Фортуна может освободить его.
Цезарю исполнилось семнадцать лет. До восемнадцати осталось семь месяцев. Но выглядел он старше и держался как консул, который побывал также и цензором. Высокий рост и стройная мускулистая фигура весьма способствовали этому. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как умер его отец, а это означало, что Цезарь очень рано стал главой семьи, pater families, и теперь он к этому относился совершенно естественно. Юношеская красота не исчезла, она стала более мужественной. Его нос — хвала всем богам! — удлинился и приобрел форму настоящего, крупного римского носа. Этот носище спас Цезаря от той сладенькой миловидности, которая была бы большим бременем для человека, страстно желавшего стать настоящим мужчиной, римлянином — солдатом, государственным деятелем, любимцем женщин, которого нельзя даже заподозрить в пристрастии к существам своего же пола.
Члены его семьи собрались в приемной комнате, одетые для долгой прогулки на холоде. Все, кроме его жены Цинниллы. Одиннадцатилетняя, она не считалась достаточно взрослой, чтобы посещать редкие собрания всего рода. Однако она пришла — маленькая смуглянка. Когда вошел Цезарь, ее темно-лиловые глазки, как всегда, устремились к нему. Он обожал ее. Цезарь подошел, поднял ее на руки, поцеловал мягкие розовые щечки, зажмурив глаза, чтобы вдохнуть благоухающий запах ребенка, которого мать содержит в чистоте и умасливает благовониями.
— Тебя бросают дома? — спросил он, снова целуя ее в щеку.
— Придет день — и я буду большая, — сказала она, показывая ямочки в обворожительной улыбке.
— Конечно, ты вырастешь! И тогда ты будешь более важной, чем мама, потому что сделаешься хозяйкой дома.
Цезарь опустил ее на пол, погладил по густым, вьющимся черным волосам и подмигнул Аврелии.
— Я не буду хозяйкой этого дома, — с серьезным видом возразила Циннилла. — Я буду фламиникой и хозяйкой Государственного дома.
— И правда, — не задумываясь, согласился Цезарь. — И как это я забыл?
Он вышел на улицу, в снег, прошел мимо магазинов, расположенных внизу многоквартирного дома Аврелии, к закругленному углу этого большого треугольного здания. Здесь находилось что-то вроде таверны, но это была не таверна. Здесь собиралось братство перекрестка, нечто среднее между религиозным братством и бандитской шайкой вымогателей. Официальным их занятием было наблюдать за состоянием похожего на башню алтаря Ларам и большого фонтана, который сейчас лениво струился среди нагромождения прозрачных голубых сосулек — такая холодная стояла зима.
Луций Декумий, глава братства, находился в своей резиденции и сидел за столом в темном левом углу огромной чистой комнаты. Уже поседевший, но с лицом по-прежнему гладким, он недавно принял в братство обоих своих сыновей и теперь знакомил их с разнообразной деятельностью братства. Сыновья сидели по обе стороны от отца, как два льва, которые всегда стоят по бокам Великой Матери, — серьезные, смуглые, с густыми шевелюрами и светло-карими глазами. Луций Декумий отнюдь не был похож на Великую Мать — маленький, худощавый, незаметный. Его сыновья, напротив, удались в мать, крупную кельтскую женщину. Если не знать Луция Декумия, по одной его внешности ни за что не определить, что это храбрый, болезненно утонченный, аморальный и очень умный человек.
Трое Декумиев обрадовались, когда вошел Цезарь, но поднялся только один Луций Декумий. Пробираясь между столами и скамейками, он приблизился к Цезарю, поднялся на цыпочки и поцеловал молодого человека в губы с большим чувством, чем целовал сыновей. Это был отцовский поцелуй, хотя втайне он предназначался кому-то другому.
— Мальчик мой! — радостно воскликнул он, взяв Цезаря за руку.
— Здравствуй, отец, — с улыбкой ответил тот, поднял руку Луция Декумия и приложил его ладонь к своей холодной щеке.
— Посещал дом умершего? — спросил Луций Декумий, показывая на жреческое одеяние Цезаря. — Противная погода для смерти! Выпьешь вина, чтобы согреться?
Цезарь поморщился. Ему не нравилось вино, как ни старался Луций Декумий со своими братьями приучить его.
— Времени нет, отец. Я здесь, чтобы взять у тебя пару братьев. Мне нужно проводить мать и сестер в дом Гая Мария, а она, конечно, не доверяет мне сделать это самому.
— Умная женщина, твоя мать, — с озорным блеском в глазах сказал Луций Декумий. Он кивнул своим сыновьям, которые сразу поднялись и подошли к нему. — Одевайтесь, ребята! Мы будем сопровождать дам в дом Гая Мария.
— Не ходи, отец, — сказал Цезарь. — Останься, на улице холодно.
Но это не устраивало Луция Декумия, который позволил сыновьям одеть его, как заботливая мать облачает своего отпрыска, идущего гулять.
— Где этот неотесанный болван Бургунд? — спросил Луций Декумий, когда они вышли на улицу, в снежную метель.
Цезарь хмыкнул:
— В данный момент он никому не может помочь! Мать отправила его в Бовиллы с Кардиксой, которая, может, и поздно начала рожать детей, но с тех пор, как впервые увидела Бургунда, каждый год производит на свет по гиганту. Это будет уже четвертый, как тебе известно.
— Когда ты сделаешься консулом, недостатка в телохранителях у тебя не будет.
Цезарь вздрогнул, но не от холода.
— Я никогда не буду консулом, — резко ответил он, затем пожал плечами и постарался быть вежливым. — Моя мать говорит, это как кормить целое племя титанов. О боги, они не дураки пожрать!
— Однако хорошие ребята.
— Да, хорошие, — согласился Цезарь.
К этому времени они уже подошли к входной двери квартиры Аврелии и позвали женщин. Другие аристократки предпочли бы ехать в носилках, особенно в такую погоду, но только не женщины Юлиев. Они пошли пешком. Путь их по Большой Субуре облегчали сыновья Декумия, которые шагали впереди и прокладывали в снегу дорогу.
Римский Форум стоял пустынный и выглядел странно — с занесенными снегом цветными колоннами, стенами, крышами и статуями. Все было мраморно-белым и казалось погруженным в глубокий сон без сновидений. И у внушительной статуи Гая Мария возле ростры лежал на густых бровях снег, смягчая обычно жесткий взгляд.
