Но гостям Рии не суждено было уйти. В ночь, когда они планировали отъезд, Цезарь захворал. Хотя на улице трещал жуткий мороз, дом был хорошо прогрет, как это принято в деревне: жаровни стояли вдоль каменных стен и добротные ставни не пропускали ветер. Но Цезаря бил озноб, и ему становилось все хуже.
— Мне это не нравится, — объявила Рия. — Я даже слышу, как стучат твои зубы. Но это длится слишком долго, чтобы быть простой лихорадкой. — Она положила ему руку на лоб и поморщилась. — Ты горишь! У тебя голова болит?
— Очень, — пробормотал он.
— Завтра ты никуда не поедешь. Иди сюда, германская глыба! Положи твоего хозяина в постель.
Цезарь оставался в постели, его трясла лихорадка, мучил кашель, не переставала болеть голова, его рвало.
— Caelum grave et pestilens — малярия, — сообщила знахарка, пришедшая к больному.
— Это не типичная малярия, — упрямо сказала Рия. — Это не четырехдневная и не трехдневная малярия. И он не потеет.
— Это малярия, Рия. Только необычная.
— Он умрет!
— Он сильный, — сказала знахарка. — Заставляй его пить. Лучшего совета я тебе дать не могу. Воду, смешанную со снегом.
* * *
Сулла готовился прочитать письмо от Помпея из Африки, когда в комнату вошел взволнованный управляющий Хрисогон.
— В чем дело? Я занят, хочу прочитать вот это!
— Господин, знатная женщина хочет видеть тебя.
— Скажи ей, пусть проваливает.
— Господин, я не могу!
Сулла оторвался от письма и удивленно посмотрел на Хрисогона.
— А я и не думал, что существует кто-то в мире живых, перед кем ты можешь спасовать, — молвил Сулла, забавляясь. — Ты дрожишь, Хрисогон. Она тебя укусила?
— Нет, господин, — сказал управляющий, который был начисто лишен чувства юмора. — Но я думал, что она убьет меня.
О, полагаю, я просто обязан увидеть эту женщину. Она назвала свое имя? Она смертная?
— Она назвала свое имя — Аврелия.
Сулла протянул руку, посмотрел на нее.
— Нет, я еще не превратился в прах.
— Впустить ее?
— Нет. Скажи ей, что я больше никогда не хочу ее видеть, — сказал Сулла.
Но он не вернулся к письму Помпея. Письмо его больше не интересовало.
— Господин, она отказывается уйти, пока не увидит тебя.
— Тогда пусть слуги вынесут ее.
— Я пытался, господин. Они боятся дотронуться до нее.
— Да, правильно! — Раздраженный, Сулла закрыл глаза. — Хорошо, Хрисогон, впусти ее.
И когда Аврелия решительно вошла в комнату, он сказал:
— Садись.
Она села. Яркий зимний свет осветил ее всю, вновь демонстрируя, что может сотворить время с когда-то идеальными чертами. В палатке командующего в Теане свет сочился так скудно, что Сулла и не разглядел Аврелию толком, но теперь он видел ее отчетливо. Слишком худая — это должно было сделать ее менее красивой. Но получалось наоборот. Густой румянец, который раньше заливал ее щеки и красил губы, исчез, сделав кожу мраморной. Волосы не поседели. Не поддалась она и желанию выглядеть моложе, изменив стиль прически. Она продолжала зачесывать волосы назад и собирать их в пучок на затылке. Глаза Аврелии остались прекрасными, обрамленные густыми черными ресницами под черными бровями в разлет. Эти глаза в упор смотрели на Суллу.
— Пришла по поводу своего мальчика, конечно, — начал Сулла, откидываясь в кресле.
— Да.
— Тогда говори, я слушаю.
— Ты сделал это потому, что он так похож на твоего сына?
Потрясенный, Сулла не мог больше выдерживать ее упорный взгляд и уткнулся в письмо Помпея, пока боль от вонзенного жала не утихла.
— Да, я был потрясен, когда увидел его, но нет, не поэтому.
И Сулла вновь устремил на нее холодный злой взгляд.
— Мне нравился твой сын, Луций Корнелий.
— Это не способ получить то, что ты хочешь, Аврелия. Мой мальчик умер слишком давно. Я научился жить с моей болью, даже когда такие люди, как ты, пытаются выгадать для себя на этом.
— Значит, ты знаешь, чего я хочу.
— Разумеется. — Он немного отодвинул кресло назад, не привыкнув еще к вогнутым, внутрь ножкам устойчивой конструкции романского стиля. — Ты хочешь, чтобы я сохранил тебе сына. Хотя своего сына я не сберег.
— Ты не можешь винить в этом ни меня, ни моего сына.
— Я могу обвинить любого, кого захочу. Я — диктатор! — крикнул он с пеной в уголках губ.
— Чепуха, Сулла! Ты сам не веришь в это! Я пришла просить тебя пожалеть моего сына, который заслуживает, смерти не больше, чем заслуживал участи быть фламином Юпитера.
— Согласен, он не подходит для своей должности. Но он получил ее. Наверное, ты хотела этого.
— Ни я, ни мой муж. Нам приказали. Сам Марий, в промежутке между своими зверствами, — сказала Аврелия, презрительно вздернув верхнюю губу. — Марий же велел Цинне отдать моему сыну дочь. Цинна тоже не хотел, чтобы его дочь стала фламиникой!
Сулла сменил тему.
— Ты перестала носить одежды тех красивых цветов, которые раньше любила, — сказал он. — Это кружево тебе совершенно не идет.
— Опять ерунду говоришь! — не выдержала она. — Я здесь не для того, чтобы ласкать твой взор. Я здесь, чтобы просить за сына!
— Мне доставит большое удовольствие пожалеть твоего сына. Он знает, что ему нужно сделать. Развестись с отродьем Цинны.
— Он не разведется с ней!
— Почему? — воскликнул Сулла, вскочив. — Почему?
Легкий румянец покрыл ее щеки, окрасил ее губы.
— Потому, дурак, что ты сам показал ему, что она — его единственный способ избавиться от должности, которую он ненавидит всем сердцем! Развестись с ней, остаться фламином до конца своих дней? Да он лучше умрет!
Сулла так и разинул рот.
— Что?
— Ты дурак, Сулла! Дурак! Он никогда с ней не разведется!
— Не критикуй меня!
— Я буду говорить тебе все, что хочу, ты, злой старикашка!
Наступило странное молчание. Гнев Суллы улегся так же быстро, как вспыхнул у Аврелии. Он отвернулся от окна и посмотрел на нее, словно на тяжкое испытание, которым она стала для него. Сейчас диктатор испытывал нечто большее, чем просто гнев.
— Давай сначала, — проговорил он. — Скажи мне, почему Марий сделал твоего сына фламином Юпитера, если никто из вас не хотел этого.
— Это связано с пророчеством, — пояснила она.
— Я слыхал об этом. Семикратный консул, Третий основатель Рима — он об этом всем уши прожужжал.
