— Мы засиделись у меня за обедом, — сказал он, — и, боюсь, я немножко увлекся. Марк Марцелл и Квинт Сципион задумали увеличить состояние своих семей, но не хотели создавать прецедент в Сенате, поэтому пришли ко мне за советом.
— Да, это так, — устало подтвердил Марцелл. Он не доверял Цицерону, считая, что тот может разболтать о деловых предприятиях, не одобряемых Сенатом.
Но Цицерон сейчас меньше всего думал о тонкой грани между законной и незаконной практикой сенаторов, поэтому он нетерпеливо сказал:
— Да, да!
И Крассу:
— Продолжай!
— Час назад кто-то постучал в дверь, но, когда мой управляющий пошел открывать, на пороге никого не оказалось. Сначала он не заметил писем, лежавших на ступени. Но шорох, вызванный падением пачки писем, привлек его внимание. Письмо, которое я открыл, было адресовано лично мне, как ты можешь убедиться, хотя я заглянул туда скорее из любопытства, чем от дурного предчувствия. Кому потребовалось доставлять почту таким образом и в такой час? — мрачно спросил Красc. — Когда я прочитал письмо и показал его Марку и Квинту, мы решили, что лучше всего немедленно отнести все это тебе. Ведь это ты заварил кашу.
Цицерон взял пять нераспечатанных писем и сел, облокотившись на стол из цитрусового дерева стоимостью полмиллиона сестерциев, совершенно не думая о том, что, если на столешнице появятся царапины, стол обесценится. Одно за другим он поднес письма к свету, рассматривая дешевые восковые печати.
— Печать с изображением волка на обычном красном воске, — вздохнув, сказал он. — Такие можно купить в любом магазине.
Он взял верхнее письмо из пачки и, подсунув пальцы под край бумаги, под пристальными взглядами присутствующих сломал круглую печать пополам.
— Я прочту его вслух, — сказал он, разворачивая единственный лист. — Оно не подписано, но адресовано Гаю Манлию.
И он стал читать, с трудом разбирая каракули.
Ты начнешь восстание за пять дней до ноябрьских календ, соберешь войско и войдешь в Фезулы. Город целиком перейдет на твою сторону, в этом ты нас уверял. Мы тебе верим. Сразу захвати арсенал. На рассвете этого же дня четверо твоих коллег тоже выступят: Публий Фурий — на Волатерры, Минуций — на Арреций, Публиций — на Сатурнию, Авл Фульвий — на Клузий. К заходу солнца все эти города будут в ваших руках, и наша армия значительно увеличится. Захватив арсеналы, она лучше вооружится.
За четыре дня до календ мы, в Риме, нанесем свой удар. Армия здесь не обязательна. Куда лучше нам поможет хитрость. Мы убьем обоих консулов и всех восьмерых преторов. Что станет с вновь выбранными консулами и преторами, будет зависеть от их здравого смысла. Но торговые и финансовые воротилы должны будут определенно умереть: Марк Красc, Сервилий Цепион Брут, Тит Аттик. Их состояния пойдут на финансирование нашего предприятия.
Мы предпочли бы набраться побольше сил и завербовать побольше войска, но мы не можем позволить себе ждать, пока Помпей Магн подойдет совсем близко и выступит против нас, прежде чем мы будем готовы его встретить. Его очередь придет, но сначала — главное. Да пребудут с вами боги.
Цицерон положил письмо и в ужасе уставился на Красса.
— Юпитер, Марк Красc! — воскликнул он. — Это же через девять дней!
У двоих молодых людей лица были серые в мерцающем свете свечей. Они переводили взгляды с Цицерона на Красса и обратно. Их рассудок отказывался что-либо понимать, кроме одного слова — «убить».
— Открой другие письма, — сказал Красc.
Но другие письма оказались почти такого же содержания. Они были адресованы каждому из лиц, перечисленных в письме Гаю Манлию.
— Он умный, — сказал Цицерон, качая головой. — Ни слова от первого лица, чтобы я мог указать на Катилину, и ни слова о том, кто в Риме участвует во всем этом. Все, что я имею, — это имена его прихвостней в Этрурии, а поскольку уже известно, что они за революцию, их имена не имеют значения. Умно!
Метелл Сципион облизнул губы и наконец заговорил.
— Кто написал письмо Марку Крассу, Цицерон? — спросил он.
— Думаю, Квинт Курий.
— Курий? Тот самый Курий, которого выгнали из Сената?
— Тот самый.
— Тогда можем ли мы попросить его дать показания? — спросил Марцелл.
Красc покачал головой.
— Нет, мы не смеем. Они просто убьют его, и мы останемся там, где мы сейчас, разве что лишимся нашего информатора.
— Мы можем поместить его в камеру и будем его охранять перед показаниями, — предложил Метелл Сципион.
— Ты предлагаешь тем самым закрыть ему рот? — спросил Цицерон. — Взять под охрану — это значит закрыть ему рот. Самое важное — сделать так, чтобы Катилина выдал себя.
На это Метелл сказал, хмурясь:
— А что, если главарь не Катилина?
— Вот именно, — сказал Метелл Сципион.
— Что я должен сделать, чтобы вы поняли наконец, что единственный, кто может быть вожаком, — это Катилина? — крикнул Цицерон и так хватил по своему драгоценному столу, что подставка из золота и слоновой кости задрожала. — Это Катилина! Это Катилина!
— Доказательства, Марк, — настаивал Красc, — тебе нужны доказательства.
— Так или иначе, у меня будут доказательства, — заверил Цицерон, — а тем временем в Этрурии уже начинается революция. Я созову Сенат завтра в четыре часа.
— Хорошо, — сказал Красc, вставая. — Тогда я пойду домой и посплю.
— А ты что думаешь, Марк Красc? — спросил Цицерон, направляясь к двери. — Ты веришь, что за все в ответе Катилина?
— Очень может быть, но не обязательно, — был ответ.
— Ну не типично ли это? — воскликнула Теренция чуть погодя, сидя на кровати. — Он не хочет компрометировать себя перед Юпитером Наилучшим Величайшим.
— И многие в Сенате не захотят, уверяю тебя, — вздохнул Цицерон. — Однако, моя дорогая, думаю, пора тебе разыскать Фульвию. Уже много дней мы ничего от нее не слышали. — Он лег. — Погаси лампу, я попытаюсь уснуть.
Цицерон не думал, что Сенат усомнится в том, что Катилина может тайно руководить назревающим вооруженным восстанием. Он ожидал скептицизма, но не явной оппозиции, а его ждала именно открытая оппозиция, когда он прочел полученные письма. Цицерон думал, что упоминание о Крассе заставит Сенат издать senatus consultum de re publica defendenda — декрет о военном положении, но Палата не согласилась со старшим консулом.
— Ты не должен был открывать письма до этого заседания, — резко сказал Катон. Его выбрали плебейским трибуном на следующий год, поэтому он имел право говорить.
— Но я открыл их при безупречных свидетелях.
— Все равно, — сказал Катул. — Ты узурпировал прерогативу Сената.
Все это время Катилина просто сидел. На его лице и в глазах поочередно отражались возмущение, спокойствие, невинность, недоумение, неверие.
