Сервилия направилась к двери и резко остановилась перед ней. Катон ворвался в комнату, держа Брута за ухо.
— Входи! Полюбуйся на нее, на свою мать-проститутку! — рявкнул он, отпуская ухо Брута и так толкнув его в спину, что тот полетел вперед и упал бы, если бы его не подхватил Силан.
«Парень так ошарашен, что, кажется, даже не понимает, что происходит», — подумал Силан, отходя в сторону.
«Почему у меня такое странное ощущение? — спросил себя Силан. — Почему в каком-то тайном уголке души я так доволен этим? Почему я чувствую себя совершенно свободным? Сегодня мой мир узнал о том, что я рогоносец! И все же я нахожу, что не так важен этот факт, как восхитительно возмездие. Моя жена давно заслужила это. Не могу винить Цезаря. Это все она, я знаю, это была она. Его не интересуют жены тех, кто не раздражает его на политической арене. А я его не раздражал. Это она, я знаю, это была она. Она хотела его, она бегала за ним. Поэтому она отдала Брута его дочери! Чтобы держать Цезаря в семье. Он не женился бы на ней, вот она и переборола свою гордость. Какой подвиг для Сервилии! А теперь Катон, человек, которого она ненавидит больше всех на свете, знает об обеих ее страстях — Брут и Цезарь. Дни мира и самоуспокоенности для Сервилии кончились. Отныне начнется отвратительная война, как это происходило в ее детстве. О, она победит! Но сколько из нас доживет, чтобы увидеть ее триумф? Уж я-то точно не доживу, чему очень рад. Молю богов, чтобы я ушел первым».
— Смотри на нее, на свою мать-шлюху! — снова заорал Катон, сильно шлепнув Брута по голове.
— Мама, мама, о чем он? — захныкал Брут, в ушах у него звенело, в глазах стояли слезы.
— «Мама, мама»! — передразнил Катон, ухмыляясь. — «Мама, мама»! Какой же ты тупой, Брут, комнатная собачонка, пародия на мужчину! Брут младенец, Брут олух! «Мама, мама»!
И он опять сильно стукнул Брута по голове.
Сервилия метнулась к Катону, как готовая ужалить змея. Она подскочила так внезапно, что тот не успел заметить этого, встряла между мужчинами и вонзила острые когти в лицо Катона, как вилы. Если бы он инстинктивно не зажмурился, она ослепила бы его. Ее ногти пропороли его лицо от лба до подбородка, с обеих сторон, потом разодрали ему шею и плечи.
Даже такой воин, как Катон, отступил, крик нестерпимой боли замер у него на губах, когда, открыв глаза, он увидел Сервилию — зрелище, страшнее которого было только лицо мертвого Цепиона. Сервилию, чьи губы растянулись в страшной улыбке, обнажив стиснутые зубы. В ее глазах он увидел смерть. Потом, на глазах у сына, мужа и сводного брата, она поднесла ко рту окровавленные пальцы и стала слизывать с них кровь Катона. Силана чуть не вырвало, и он убежал. Брут потерял сознание. Катон остался стоять, глядя на сестру сквозь стекавшую ручьями кровь.
— Уходи и больше никогда не возвращайся, — тихо сказала она.
— Я отберу у тебя сына, так и знай!
— Если ты только попытаешься, Катон, то, что я сделала с тобой сегодня, покажется тебе поцелуем бабочки.
— Ты — чудовище!
— Убирайся, Катон!
И Катон ушел, прикрывая складками тоги лицо и шею.
— И почему я не сообразила сказать ему, что это я убила Цепиона? — удивилась она, опускаясь возле неподвижно лежавшего сына. — Ничего, — продолжала она, вытирая с пальцев кровь Катона, прежде чем дотронуться до сына. — Это удовольствие я приберегу для другого раза.
Сознание медленно возвращалось к юноше. Вероятно, потому, что теперь в нем поселился ужас перед матерью, которая могла с таким наслаждением пожирать плоть Катона. Но в конце концов, у Брута не было выбора. Он открыл глаза и посмотрел на Сервилию.
— Встань и сядь на ложе.
Брут встал и сел на ложе.
— Ты знаешь, о чем был здесь разговор?
— Нет, мама, — прошептал он.
— Я — не проститутка, Брут.
— Нет, мама.
— Однако, — продолжала Сервилия, удобно располагаясь в кресле, с которого она при необходимости могла быстро прийти Бруту на помощь, — ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, как живут люди, так что пора просветить тебя относительно некоторых вещей. Вся эта сцена, — разглагольствовала она, — была вызвана тем обстоятельством, что уже несколько лет отец Юлии — мой любовник.
Брут наклонился вперед, обхватил голову руками. Он ничего не соображал, несчастный комок страданий и непонятной боли. Сначала все это в храме — когда он стоял у дверей, чтобы послушать. Потом он прибежал и рассказал об услышанном матери. Небольшой блаженный перерыв, пока он работал над трудами Фабия Пиктора. А затем явился дядя Катон и больно схватил его за ухо. Дядя Катон кричал на его мать. Мама набросилась на дядю Катона и… и… этот ужас маминого поступка — после того, как дядя Катон ударил его второй раз… Брута затрясло, он заплакал, закрыв лицо руками.
А теперь еще и это. Мама и Цезарь — любовники, и уже не один год. Как он, Брут, относится к этому? А как он должен относиться к такому? Бруту нравилось, когда им руководили. Он ненавидел сам принимать решения, особенно решения о чувствах, не узнав сначала, как Платон и Аристотель относились к таким вещам — неуправляемым, нелогичным, смущающим. Почему-то Брут не знал, как воспринимать это. Наверное, он был неспособен. Неужели все, что произошло сейчас между мамой и дядей Катоном, — из-за этого? Но почему? Мама — сама для себя закон. Конечно, дядя Катон понимает это. Если у мамы имеется любовник, то к тому должна быть веская причина. И если мамин любовник — Цезарь, то и у него тоже должны быть серьезные основания. Мама ничего не делает без серьезной причины. Ничего!
Дальше этого мысль Брута не простиралась. Сервилия, которой надоели его неслышные рыдания, наконец заговорила:
— Катон — ненормальный, Брут. Он никогда нормальным и не был. Даже ребенком. Однажды на него накатила игрушечная тележка, и он очень испугался. Время проходило, а он так и не отошел от давнего испуга. Он — глупый, ограниченный, фанатичный и невероятно самодовольный человечек. И его совершенно не касается, что я делаю со своей жизнью. И к тебе он не имеет никакого отношения.
— Я не знал, что ты так его ненавидишь, — произнес Брут, отнимая руки от лица и глядя на Сервилию. — Мама, ты оставила ему шрамы на всю жизнь! На всю жизнь!
— Вот и хорошо! — отозвалась она, искрение радуясь этому. Потом вдруг пристально посмотрела на сына и поморщилась.
Из-за прыщей он не мог бриться и потому вынужден был носить очень короткую черную бороду. Чудовищные фурункулы и сопли, размазанные по всему лицу. Ее сын был безобразен. Страшен. Она протянула руку назад, нащупала небольшую мягкую салфетку, лежавшую возле графинов с вином и водой, и бросила ему.
— Пожалуйста, Брут, вытри лицо и высморкайся. Когда Катон разносит тебя в пух и прах, я не соглашаюсь с ним, но, право, иногда ты меня очень разочаровываешь.
— Знаю, — прошептал он. — Я знаю.
— Ладно, — бодро сказала она, поднялась и встала позади него, обняв его за плечи. — У тебя хорошее происхождение, ты богат, образован. И тебе еще нет двадцати одного года. Со временем ты обязательно станешь лучше, сын, а вот в случае с Катоном время бессильно. Катон каким был, таким и останется.
