Публия Клодия, виновника всего этого несчастья и паники, избегали. Люди плевали ему вслед. Одно лишь время могло погасить религиозный кризис, но Публий Клодий был постоянным напоминанием о случившемся. Он не предпринял единственного разумного в такой ситуации шага — он не уехал из города. Он начисто отрицал свою вину и говорил, что никогда не был в Общественном доме.
Фульвии тоже потребовалось время, чтобы простить его. Она простила его только после того, как горе, вызванное вынужденным абортом, начало терять остроту, и только потому, что она сама видела: для него это тоже явилось горем. Тогда зачем, зачем он так поступил?
— Я не подумал! Я просто не подумал! — рыдал он, пряча голову в ее коленях. — Это казалось такой веселой шуткой!
— Ты совершил святотатство!
— Я не думал, что это святотатство, я просто не думал! — Он поднял голову, посмотрел на нее покрасневшими глазами под распухшими веками. — Мне казалось, это всего лишь глупая устаревшая женская традиция — устраивать кутеж без мужчин. Все напиваются, а потом занимаются любовью, или мастурбируют, или еще что-то делают. Я просто не думал, Фульвия!
— Клодий, Bona Dea — это не то, что ты сейчас сказал. Ее праздник — это священный обряд! Я не могу рассказать тебе, в чем именно он заключается. Если я тебе расскажу, я вся высохну и всю оставшуюся жизнь буду рожать змей! Bona Dea — наша богиня. Все другие богини общие, они и для мужчин тоже: Юнона Луцина, богиня деторождения, Юнона Соспита, спасительница, и все остальные. Но Bona Dea — только наша. Она заботится обо всем, что касается только женщин, о чем мужчины знать не могут, не хотят. Если ее не уложить спать надлежащим образом, она не сможет проснуться как полагается. А Рим — это не только мужчины, Клодий! Рим — это и женщины!
— Меня будут судить и осудят, да?
— Кажется, да, хотя никто из нас не хочет этого. Если тебя будут судить мужчины, то это значит, что мужчины могут хитростью проникать туда, где им не место. Они узурпируют божественность Bona Dea. — Она невольно содрогнулась. — Меня ужасает не то, что судить тебя будут мужчины, Клодий, а то, что с тобой сделает Bona Dea. Ее нельзя подкупить, как можно подкупить присяжных.
— В Риме не найдется столько денег, чтобы подкупить этих присяжных.
Но Фульвия только улыбнулась.
— Придет время, и будут деньги. Мы, женщины, не хотим этого. Возможно, если этого можно избежать, Bona Dea простит. Единственное, чего она не простит никогда, — если мир мужчин возьмет на себя ее полномочия.
Только что вернувшийся из Испании, где он служил легатом, Публий Ватиний сразу ухватился за возможность жениться на Помпее.
— Цезарь, я очень тебе благодарен, — произнес он, улыбаясь. — Естественно, ты не мог больше считать ее своей женой, я понимаю. Но я также знаю, что ты не предложил бы ее мне, если бы действительно считал ее причастной к святотатству.
— Рим не так снисходителен, как ты, Ватиний. Многие думают, что я развелся с ней, потому что у нее была интрижка с Клодием.
— Мнение Рима не имеет для меня значения, а твое слово — имеет. Мои дети будут Антонии и Корнелии! Только скажи мне, как я могу отблагодарить тебя.
— Это легко сделать, Ватиний, — ответил Цезарь. — В следующем году я уеду в провинцию, а через год буду выдвигаться на должность консула. Я хочу, чтобы ты выдвинул свою кандидатуру на место плебейского трибуна одновременно со мной. — Он вздохнул. — Поскольку в том же году будет выставляться и Бибул, очень возможно, что он станет моим коллегой-консулом. Единственный второй кандидат из числа аристократов в том году — это Филипп, но я считаю, что на данный момент эпикуреец в нем перевешивает политика. Он не в восторге от своего преторства. Прежние преторы сочувствуют ему. Поэтому если вторым консулом одновременно со мной окажется Бибул, мне может очень понадобиться хороший плебейский трибун. А ты, Ватиний, — весело заключил Цезарь, — будешь очень способным плебейским трибуном.
— Комар против блохи.
— Блохи хороши тем, — довольно произнес Цезарь, — что их легко раздавить ногтем. Комар намного более увертлив.
— Говорят, Помпей скоро высадится в Брундизии.
— Да, это так.
— Он ищет землю для своих солдат.
— Полагаю, безуспешно.
— Не лучше было мне стать плебейским трибуном в следующем году? Так я мог бы получить землю для Помпея, а он стал бы твоим должником. В нынешнем году у него только Ауфидий Луркон и Корнелий Корнут, но ни один из этих трибунов не пользуется влиянием. Поговаривают, что через год у него будет Луций Флавий, но это тоже бесполезно.
— О нет, — тихо возразил Цезарь, — не надо слишком облегчать Помпею жизнь. Чем дольше он ждет, тем больше растет его благодарность. Ты, Ватиний, мой человек, душой и телом, и я не хочу, чтобы наш герой Магн понял это. Он давно уже на Востоке, он привык потеть.
Boni тоже потели, хотя у них и имелся свой плебейский трибун, к тому же более способный, чем Ауфидий Луркон и Корнелий Корнут. Это был Квинт Фуфий Кален, который оказался равным по силам остальным девяти своим коллегам, вместе взятым. Однако в начале срока это было незаметно, что объясняло некоторый упадок духа у партии «хороших людей».
— Каким-то образом мы должны свалить Цезаря, — сказал Гай Пизон Бибулу, Катулу и Катону.
— Трудно, учитывая случившееся во время празднования Bona Dea, — сказал Катул, содрогнувшись. — Он вел себя как подобает, и все в Риме знают об этом. Он развелся с Помпеей, не претендуя на ее приданое. Да еще эта фраза о том, что «жена Цезаря должна быть вне подозрений»! Она оказалась настолько уместной, что звучит уже на Форуме. Блестящий маневр! Это говорит о том, что он считает ее невиновной, но протокол требует, чтобы она ушла. Если бы у тебя, Пизон, была жена — или у тебя, Бибул! — вы знали бы: ни одна женщина в Риме не потерпит, чтобы критиковали Цезаря. Гортензия прожужжала мне этим все уши. Равно как и Лутация — Гортензию. Не могу понять почему, но римские женщины не хотят, чтобы Клодия судили публичным судом, и они все знают, что Цезарь согласен с ними. Женщины, — мрачно закончил Катул, — это сила, которую мы недооцениваем.
— Скоро у меня будет другая жена, — сообщил Бибул.
— Кто?
— Еще одна Домиция. Это Катон все организовал.
— Больше похоже на то, как ты организуешь провалы Цезаря, — огрызнулся Гай Пизон. — На твоем месте я бы не женился. Вот я собираюсь оставаться холостяком.
Катон не удостоил его ответом, он просто сидел, подперев подбородок рукой, в глубокой депрессии.
Год выдался неудачным для Катона. Он вынужден был познать еще один горький урок. Стремясь убрать со своего пути соперников, он оказался вообще без соперников, на фоне которых мог бы выгодно выделяться. Как только Метелл Непот уехал из Рима, чтобы присоединиться к Помпею Великому, значение Катона как плебейского трибуна сошло на нет. Единственный следующий его шаг был непопулярен, особенно среди его близких друзей из boni. Когда цена зерна нового урожая взлетела до рекордной высоты, Катон провел закон, согласно которому предлагалось отдать зерно населению по десять сестерциев за модий, что обошлось казне в тысячу талантов. И Цезарь голосовал за это в Палате, где Катон первым — и очень корректно — внес это предложение. Более того, Цезарь произнес очень милую речь, в которой отметил в Катоне большую перемену к лучшему. И даже поблагодарил его за благоразумие. Неприятно, когда такие люди, как Цезарь, превосходно понимают: предложение Катона здраво и предотвращает неприятные события, — в то время как Гай Пизон и Агенобарб визжат громче свиней. Они даже обвинили Катона в попытке стать большим демагогом, чем Сатурнин, угождая простому люду!
