— По-прежнему уверена, — отрезала она. — Давай покончим с этим делом.
— А ты уполномочена подписывать от имени Брута, Сервилия? Я помню, вчера ты назвала Силана опекуном мальчика.
Сервилия облизнула губы.
— Я — юридический опекун Брута, Цезарь. Я, а не Силан. Вчера я беспокоилась, что ты подумаешь обо мне дурно, потому что я пришла к тебе сама, а не прислала мужа. Мы живем в доме Силана, в котором он действительно является pater familias. Но дядя Мамерк был исполнителем воли моего покойного мужа и распорядителем моего очень большого приданого. До того как я вышла замуж за Силана, дядя Мамерк и я привели в порядок мои дела. В состав моего имущества вошли также поместья моего покойного мужа. Силан охотно согласился на то, чтобы я сама управляла тем, что принадлежит мне, и была опекуном Брута. Все идет хорошо, и Силан не вмешивается.
— Никогда? — спросил Цезарь, улыбаясь одними глазами.
— Ну, только однажды, — призналась Сервилия. — Он настоял, чтобы я отправила Брута в школу, а я хотела оставить его дома и нанять частного учителя. Я согласилась с его доводами и сказала, что попытаюсь. К моему большому удивлению, школа пошла Бруту на пользу. У него природная склонность к интеллектуальному труду, а домашний педагог развил бы это качество.
— Да, домашний педагог способен сделать это, — серьезно подтвердил Цезарь. — Он еще посещает школу, конечно?
— До конца года. В следующем году он начнет ходить на Форум и учиться у филолога. Под наблюдением дяди Мамерка.
— Великолепный выбор и великолепное будущее. Мамерк — тоже мой родственник. Могу я надеяться, что ты позволишь мне принять участие в обучении Брута риторике? В конце концов, я — его будущий тесть! — сказал Цезарь, вставая.
— Мне было бы приятно, — ответила Сервилия, чувствуя огромное и тревожное разочарование. Ничего не произойдет! Ее интуиция страшно, чудовищно, кошмарно ошиблась!
Цезарь обошел стол и встал за ее креслом. Сервилия подумала, что он собирается проводить ее, но почему-то ноги отказались ее слушаться, и она продолжала сидеть, как статуя, чувствуя себя ужасно.
— А ты знаешь… — услышала она его голос… Его? Или чей-то еще? Потому что он звучал совсем по-другому, хрипло. — А ты знаешь, что у тебя на спине восхитительнейшая дорожка волос, которая струится по позвоночнику до самого низа, насколько я могу видеть? Но никто не ухаживает за ними, как полагается, они смяты и лежат в разные стороны. И вчера я подумал, что это очень досадно.
Он дотронулся сзади до ее шеи, чуть ниже пучка волос. Сначала она решила, что он прикасается к ней кончиками пальцев, гладкими и неторопливыми. Но его голова оставалась как раз на уровне ее головы, обеими руками он стиснул ее груди. Его дыхание холодило шею, точно ветерок — мокрую кожу. И тогда она поняла, что он делает. Он лизал эти волосы, которые она так ненавидела. Ее мать чувствовала к ним жгучее отвращение и до самой своей смерти высмеивала их! А Цезарь проводил языком сначала с одной стороны, потом с другой, зализывая волосы к середине позвоночника. Он действовал медленно, опускаясь все ниже, ниже… Сервилия могла только сидеть неподвижно, полная ощущений, о существовании которых она даже не подозревала. Всеобъемлющее чувство сжигало ее, пропитывало насквозь.
Она уже восемнадцать лет была замужем. За двумя очень разными мужчинами. И все же за всю свою жизнь Сервилия никогда не знала подобного. Огненный, пронизывающий взрыв ощущений, исходящих от его языка, сначала оставался на поверхности ее кожи, потом проникал все глубже, пробирался в груди, в живот, в самую сердцевину естества. В какой-то миг ей удалось встать, но не для того, чтобы помочь ему развязать кушак под грудью, снять с нее одежду и бросить на пол — это он сделал сам, — а чтобы просто стоять, пока он своим языком приводит в порядок линию волос вдоль всей ее спины, до того места, где сходятся ягодицы. «И если он сейчас возьмет нож и вонзит в мое сердце, — думала она, — я не двинусь с места, чтобы остановить его. Я даже не захочу его остановить». Ничто не имело значения, только жгучее наслаждение, которое испытывала та сторона ее натуры, которую она даже не мечтала иметь.
Его одежда, и тога и туника, оставалась на нем, пока его язык не достиг конца путешествия. Потом Сервилия почувствовала, что Цезарь отступил от нее, но не решалась повернуться, чтобы посмотреть на него. Если она отпустит спинку кресла, то сразу упадет.
— Вот так-то лучше, — услышала она его смешок. — Вот как это должно быть. Всегда. Замечательно.
Цезарь развернул ее к себе, обхватил ее руками свою талию, и она наконец ощутила прикосновение его кожи. Сервилия подняла лицо для поцелуя, которого он еще ей не подарил. Но вместо этого он поднял ее и понес в спальню, легко уложил ее на заранее приготовленные простыни. Веки ее были опущены, она могла только чувствовать, как он склоняется над ней. Сервилия открыла глаза и увидела, что он уткнулся носом в ее пупок и глубоко вдохнул.
— Душистый, — сказал он и стал двигаться ниже, к холму Венеры. — Пухлая, душистая и сочная, — одобрил он со смехом.
Как он мог смеяться? Но он смеялся. Потом, когда она с восторгом увидела его эрекцию, он прижал ее к себе и наконец поцеловал. Не так, как целовал ее Брут, который просовывал свой очень мокрый язык так далеко, что ей было противно. И не так, как Силан, чьи поцелуи были почтительны, на грани целомудрия. Этот поцелуй был идеальным, им хотелось упиваться бесконечно. Пальцы одной руки пробегали по ее спине от ягодиц к плечам, пальцы другой раздвинули губы и нежно исследовали ее вульву, вызывая у нее дрожь. О, какое удовольствие! Она совсем не думала о том, какое впечатление производит, слишком ли торопится или медлит, и вообще — что он думает о ней. Сервилии было все равно, все равно, все равно… И она обеими руками взяла его член, чтобы показать ему дорогу, потом села на него и стала энергично двигать бедрами до тех пор, пока громко не закричала в экстазе, словно животное, пронзенное копьем охотника. Она упала на него и лежала у него на груди без сил, без жизни, как то убитое животное, которым себе казалась.
Но этим все не закончилось. Они занимались любовью несколько часов, хотя она не имела понятия, когда он сам достиг оргазма, и было ли их несколько или только один, потому что он не издал ни единого звука. И эрекция продолжалась, пока вдруг Цезарь не остановился.
— А он действительно очень большой, — заметила Сервилия, поднимая его пенис и роняя его обратно Цезарю на живот.
— На самом деле он очень липкий, — сказал он, легко соскочил с постели и исчез из комнаты.
Когда Цезарь вернулся, зрение ее восстановилось, и она увидела, что он безволос, как статуя бога, и сложен, как Аполлон Праксителя.
— Ты такой красивый, — выговорила она, во все глаза глядя на него.
— Думай так, если хочешь, но не говори об этом, — был его ответ.
— Как я могу тебе нравиться, если у тебя самого нет волос?
— Потому что ты пухлая, душистая и сочная, и эта линия волос на спине восхищает меня.
