— Как ты можешь быть так уверен?
— Очень просто! — удивился Цезарь. — Они не хотят победить так отчаянно, как я.
Гнев совсем погас, но Крассу все еще не удавалось обрести своего обычного невозмутимого выражения лица. Немного смущаясь, он сказал:
— Я хочу сказать тебе еще что-то. Не такое важное… Но вероятно, это не покажется тебе маловажным.
— О-о!
Красc заколебался.
— Потом. Мы тут болтаем так, словно твоего друга, сидящего вон там, вообще не существует.
— О боги! Бальб, прости меня! — воскликнул Цезарь. — Иди сюда, познакомься с плутократом, еще более богатым, чем ты. Луций Корнелий Бальб-старший — Марк Лициний Красc.
«И это, — подумал Цезарь, — рукопожатие равных, если я когда-либо видел подобное. Не знаю, какое удовольствие они получают от делания денег, но, объединившись, они, вероятно, смогли бы купить и продать весь Иберийский полуостров. Как же они рады, что наконец-то встретились! Неудивительно, что они раньше не встречались. Пребывание Красса в Испании уже закончилось, когда о Бальбе там еще никто не знал. И это первая поездка Бальба в Рим, где, я очень надеюсь, он поселится».
Втроем пообедали. У всех было хорошее настроение. Казалось, невозмутимому человеку, вырванному из своей невозмутимости, трудно обрести прежнее состояние. Но после того, как унесли блюда и подрезали фитили ламп, Красc снова вернулся к новостям для Цезаря.
— Я должен еще кое-что сказать тебе, Гай, и тебе это не понравится, — заговорил он.
— Например?
— Непот выступил в Палате с короткой речью по поводу твоей петиции.
— Не в мою пользу.
— Ты угадал.
Красc замолчал.
— Что он сказал? Давай, Марк, не может же быть так плохо.
— Хуже.
— Расскажи!
— Он сказал, что ни за что не сделает одолжения такому общеизвестному гомосексуалисту, как ты. И это самая вежливая его фраза. Ты же знаешь, какой язык у Непота. Остальное прозвучало крайне выразительно. И касалось царя Вифинии Никомеда. — Красc снова замолчал. Цезарь не проронил ни слова, и он поспешил продолжить: — Афраний приказал писарям вычеркнуть его выступление и запретил Непоту посещать собрания Сената в те месяцы, когда фасции будут у него. Фактически Афраний очень хорошо справился с ситуацией.
Цезарь не смотрел ни на Красса, ни на Бальба. К тому же свет был неяркий. Он не шелохнулся, выражение его лица оставалось абсолютно спокойным. Но почему в комнате вдруг стало намного холоднее?
Пауза была короткая. Цезарь заговорил своим обычным голосом:
— Непот поступил глупо. Он был бы более полезен boni в Палате. Он, должно быть, присутствует на всех советах boni и крепко дружит с Бибулом. Много лет я ждал, когда же они вспомнят эту выдумку. Почти полжизни назад Бибул усиленно ее распространял. Потом, казалось, все забыли об этом. — Он вдруг улыбнулся, но как-то невесело. — Друзья мои, попомните мои слова: эти выборы будут очень грязными.
— Палате это не понравилось, — сказал Красc. — Можно было услышать, как мотылек сел на тогу. Наверное, Непот и сам понял, что зашел слишком далеко и причинил вред скорее себе, чем тебе, потому что, когда Афраний вынес ему приговор, он так же грубо ответил и Афранию. Обозвал его сыном Авла — и вышел.
— Я разочарован в Непоте. Я думал, что он более тактичен.
— Или, может быть, у него самого есть склонность к гомосексуализму, — громко сказал Красc. — Было очень смешно видеть, как он вел себя на собраниях плебса, когда был трибуном. Он хлопал ресницами и посылал воздушные поцелуи таким тупицам, как Терм.
Когда Цезарь вернулся в гостиную, проводив Красса, он увидел, что Бальб вытирает слезы.
— Горюешь из-за такой банальности, как Непот? — спросил он.
— Я знаю, что ты горд, поэтому понимаю, как это больно.
— Да, — вздохнув, согласился Цезарь. — Это больно, Бальб, но я никогда не признался бы в этом ни одному римлянину моего класса. Одно дело, если бы это было правдой, но это неправда. И в Риме обвинение в гомосексуализме очень серьезно. Страдает dignitas.
— Я думаю, Рим неправ, — тихо сказал Бальб.
— Я тоже так думаю. Но это не имеет значения. Имеет значение mos maiorum, столетия наших традиций и обычаев. По какой-то причине — мне неизвестной — гомосексуализм не одобряется. И никогда не одобрялся. Почему, ты думаешь, двести лет назад Рим так сопротивлялся всему греческому?
— Но в Риме это тоже, наверное, существует.
— Полно, Бальб, и не только среди тех, кто не сидит в Сенате. Катон Цензор говорил так и о Сципионе Африканском. И конечно, таким же был Сулла. Но ничего, ничего. Если бы жизнь была проста, было бы очень скучно.
Палатка, в которой старший консул Квинт Цецилий Метелл Целер регистрировал кандидатов, стояла на Нижнем Форуме совсем близко к трибуналу городского претора. Там он рассматривал многочисленные заявки от желающих стать преторами или консулами. В его обязанности также входило проведение двух туров других выборов, которые пройдут позднее, в квинтилии. Это каким-то образом оправдывало предложение Катона раньше прекратить регистрацию кандидатов на курульные должности, чтобы чиновник-регистратор мог уделить должное внимание своим курульным кандидатам, прежде чем ему придется иметь дело с народом и плебсом.
Человек, записавшийся кандидатом на любую магистратную должность, носил toga candida — одежду ослепительной белизны, достигнутой многодневным отбеливанием на солнце и последующим натиранием мелом. Кандидата сопровождали на улицах все его клиенты и друзья, и чем они были важнее, тем лучше. Если у кандидата была плохая память, он нанимал номенклатора, чьей обязанностью было шепнуть кандидату имя каждого человека, которого тот видел (впрочем, в описываемое время официально номенклаторы были запрещены).
Умный кандидат собирает в кулак все свое терпение и выслушивает всех и каждого, кто хочет поговорить с ним, даже многоречивых и нудных. Если кандидат встретит мать с ребенком, он улыбнется матери и поцелует ребенка, — голоса эта женщина, конечно, ему не прибавит, но она может убедить мужа голосовать за него. Кандидат громко смеется, когда это нужно, он горько плачет, когда ему рассказывают о каком-нибудь несчастье, или принимает грустный вид, становится серьезным, если слышит о чем-либо грустном и серьезном. Но он никогда не показывает, что ему скучно или неинтересно, и следит, чтобы не ляпнуть что-нибудь не то и не тому. Он пожимает так много рук, что вынужден каждый вечер погружать правую руку в холодную воду. Он убеждает друзей, известных своим красноречием, взойти на ростру или на платформу у храма Кастора и сообщить завсегдатаям Форума, какой он замечательный человек, какой он столп общества, как много поколений imagines заполняют его атрий. И какие зловещие, достойные порицания, бесчестные, продажные, непатриотичные, подлые, бесстыдные, порочные, ленивые, прожорливые люди его оппоненты. Они гомосексуалисты, объедаются рыбой, пьяницы. Он обещает все и всем, и не беда, что эти обещания невозможно выполнить.
