— Но ведь твоя мать вышла замуж за отца дяди Катона и родила ему двоих детей! — однажды возразил ей Брут.
— И тем самым навсегда опозорила себя! — зло ответила Сервилия. — Я не признаю ни этого союза, ни его потомства — и ты, дружочек, тоже не будешь их признавать!
На этом дискуссия и закончилась. Вместе с тем настал конец всякой надежде, что Бруту позволят видеться с дядей Катоном чаще, чем этого требуют приличия. А какой замечательный человек дядя Катон! Истинный стоик, восхищающийся древними строгими обычаями Рима, ненавидящий показуху, критикующий дутые претензии на величие таких, как Помпей. Помпей Великий. Очередной выскочка без надлежащих предков. Помпей, который убил отца Брута, сделал вдовой его мать, дал возможность такому ничтожеству, как хилый Силан, забраться к ней в постель и сделать ей двух тупоголовых девчонок, которых Брут неохотно называл сестрами…
— О чем ты думаешь, Брут? — улыбаясь, спросила Юлия.
— Да так, ни о чем, — уклончиво ответил Брут.
— Это отговорка. Я хочу знать правду.
— Я думал о том, какой потрясающий человек мой дядя Катон.
Юлия наморщила широкий лоб:
— Дядя Катон?
— Ты его не знаешь, потому что он еще недостаточно стар, чтобы заседать в Сенате. Он ненамного старше меня.
— Это он не позволил плебейским трибунам убрать колонну внутри Порциевой базилики?
— Да, это сделал мой дядя Катон! — с гордостью подтвердил Брут.
Юлия пожала плечами:
— Мой папа говорит, что он поступил глупо. Если бы колонну убрали, плебейским трибунам было бы куда просторнее.
— Но дядя Катон был прав. Колонну поставил там Катон Цензор, когда возводил первую базилику в Риме. Там она и должна оставаться, как того требуют mos maiorum. Катон Цензор разрешил плебейским трибунам использовать его базилику для заседаний, потому что понимал их положение. Они — магистраты, избранные исключительно плебсом, они не представляют всего римского народа и поэтому не имеют права собираться в храме. Но Катон Цензор предоставил им не все здание, а только часть. В то время они были благодарны ему и за это. А теперь они вознамерились переделать сооружение, оплаченное деньгами Катона Цензора. Мой дядя Катон не допустит осквернения памятного строения своего тезки-прадеда.
Поскольку Юлия по натуре была миролюбива и ненавидела спорить, она снова улыбнулась, коснулась руки Брута и нежно пожала ее. Брут — такой избалованный мальчик, такой сердитый и преисполненный чувства собственной значимости! Но Юлия давно его знала и, не совсем понимая почему, очень жалела его. Вероятно, потому, что его мать — такая злючка!
— Но это случилось до того, как умерли тетя Юлия и моя мама, поэтому, думаю, теперь больше никто не захочет разрушить колонну, — сказала она.
— Твой отец должен скоро вернуться домой, — проговорил Брут, возвращаясь к мысли о браке.
— Он может приехать в любой день, — оживилась девочка. — Я так скучаю по нему!
— Говорят, он — причина беспорядков в Италийской Галлии по ту сторону реки Пад, — заметил Брут, повторяя то, что горячо обсуждалось женщинами, окружившими Аврелию и Сервилию.
— Зачем ему это? — спрашивала Аврелия, насупив прямые черные брови. Ее знаменитые фиолетовые глаза сверкнули. — Правда, случались времена, когда Рим и римские аристократы возмущались мной! Но почему именно моего сына они всегда выбирают для своей критики и политических сплетен?
— Потому что он слишком высок, слишком красив, слишком популярен среди женщин и слишком самоуверен, — отозвалась Теренция, жена Цицерона, прямолинейная в высказываниях и вечно чем-то недовольная.
— Кроме того, — добавила супруга знаменитого оратора, — он одинаково хорошо владеет как устным, так и письменным слогом.
— Эти качества у него врожденные. А клеветник, которого я могла бы назвать по имени, не обладает ни одним из этих качеств! — резко прервала ее Аврелия.
— Ты имеешь в виду Лукулла? — уточнила Муция Терция, жена Помпея.
— Нет, его нельзя обвинить — по крайней мере, в этом, — возразила Теренция. — Думаю, его больше заботят царь Тигран и Армения, чем что-либо происходящее в Риме, за исключением всадников, которые не могут толком собрать налоги в его провинциях.
— Она намекает на Бибула, ведь он вернулся в Рим, — произнесла величественная фигура, занимавшая лучшее кресло. Единственная среди разноцветной группы, она была с головы до ног одета в белое. Драпировки скрывали все женские прелести, которыми, возможно, обладала гостья. На ее царственной голове красовалась корона из семи рядов чистой шерсти, скрученной в жгуты. Тонкая вуаль, накинутая на корону, взлетела, когда она резко повернулась, чтобы взглянуть на двух женщин, восседавших на ложе. Перпенния, старшая весталка, фыркнула: — О бедный Бибул! Он не в силах прикрыть наготу своей злобы.
— Возвращаясь к тому, что я говорила, Аврелия, — вновь подала голос Теренция. — Если твой рослый, красивый сын делает своими врагами щупленьких, маленьких человечков вроде Бибула, то только он сам виноват в том, что по его поводу злословят. Ведь это верх безрассудства — осмеять человека перед товарищами, назвав его «блохой»! Бибул — враг на всю жизнь.
— Какая чепуха! Это произошло лет десять назад, когда оба они были почти подростками, — сказала Аврелия.
— Перестань! Ты же хорошо знаешь, насколько низенькие люди чувствительны к прозвищам, намекающим на их рост, — отмахнулась Теренция. — Ты, Аврелия, — из старинной семьи политиков. Вся политика строится на общественной репутации человека. А твой сын сильно подорвал общественную репутацию Бибула. Люди продолжают называть его Блохой. Он никогда не забудет этого и не простит.
— Не говоря уже о том, — едко добавила Сервилия, — что клеветнические обвинения Бибула охотно выслушивают такие существа, как Катон.
— А что именно говорит Бибул? — сквозь зубы спросила Аврелия.
— О, ну например… что вместо того, чтобы возвратиться из Испании прямо в Рим, твой сын поехал в Италийскую Галлию и стал подстрекать к мятежу людей, которые не имеют римского гражданства, — сообщила Теренция.
— Это абсолютная чушь! — возмутилась Сервилия.
— И почему же это чушь, почтенная матрона? — произнес низкий мужской голос.
В комнате вдруг стало очень тихо. Маленькая Юлия выбежала из своего угла и бросилась к вошедшему.
— Папа! Папа!
Цезарь поднял ее, поцеловал в губы, в щеку, крепко прижал к груди, с нежностью погладил ее белые, словно покрытые инеем, волосы.
— Как поживает моя девочка? — спросил он, улыбаясь только ей одной.
— О, папа! — только и могла ответить Юлия, уткнувшись в плечо отца.
— Так почему же это чушь, уважаемая матрона? — повторил свой вопрос Цезарь, удобно устроив ребенка на руке.
Теперь, когда он смотрел прямо на Сервилию, улыбка исчезла даже из его глаз. Судя по его взгляду, Цезарь признавал в Сервилии женщину, но не придавал этому значения.
