За три дня до выборов Катон позвал Катула, Ватию Исаврийского и Гортензия к себе домой. На этот раз не было ни этого выскочки Цицерона, ни юноши Цепиона Брута. Даже Метелл Сципион послужил бы помехой.
— Я говорил вам, — начал Катон, как обычно, бестактно, — что было ошибкой вам обоим выставлять свои кандидатуры. И теперь я прошу, чтобы один из вас снял свою кандидатуру и поддержал своими голосами другого.
— Нет, — сказал Катул.
— Нет, — сказал Ватия Исаврийский.
— Как вы не поймете, что вы оба делите голоса? — крикнул Катон, грохнув кулаком по своему немодному письменному столу.
У него был нездоровый вид, он похудел. Прошлую ночь он провел с бутылкой. С тех пор как умер Цепион, Катон прибегал к вину для успокоения — если это можно было назвать успокоением. Он не мог заснуть. Тень Цепиона преследовала его. Рабыня, которая утоляла его сексуальный голод, внушала отвращение. И даже беседы с Афинодором Кордилионом, Мунацием Руфом и Марком Фавонием отвлекали его лишь на время. Катон читал, читал, читал, но его одиночество и несчастье вставали между ним и словами писателей — Платона, Аристотеля, даже его собственного прадеда Катона Цензора. Отсюда и вино, отсюда и раздражительность, когда он смотрел на этих упрямых престарелых аристократов, которые отказывались видеть, какую ошибку совершают.
— Катон прав, — раздраженно сказал Гортензий.
Он тоже был уже немолод, но как авгур не мог претендовать на должность великого понтифика. Амбиции не могли затмить его ум, хотя тот образ жизни, который он вел, отнюдь не способствовал ясности рассудка.
— Один из вас еще может одержать верх над Цезарем, но вы оба разделяете те голоса, которые мог бы получить один из вас.
— Тогда пора давать взятки, — сказал Катул.
— Взятки? — гаркнул Катон, стукнув по столу так, что стол зашатался. — Нет смысла даже говорить об этом! Двести двадцать талантов не могут купить вам достаточно голосов, чтобы побить Цезаря!
— Тогда почему бы не купить самого Цезаря? — предложил Катул.
Все уставились на него.
— У Цезаря почти две тысячи талантов долга, и этот долг с каждым днем растет, потому что он не может уплатить ни сестерция, — продолжал Катул. — Можете мне поверить, я знаю точно.
— Тогда предлагаю, — заговорил Катон, — сообщить об этой ситуации цензорам и потребовать, чтобы они немедленно удалили Цезаря из Сената. Так мы отделаемся от него навсегда!
Его предложение вызвало ужас на лицах присутствующих.
— Дорогой мой Катон, мы не можем этого сделать! — проблеял Гортензий. — Он может быть чумой, но он — один из нас!
— Нет, нет, нет! Он — не один из нас. Если его не остановить, он всех нас раздавит, уверяю вас! — взревел Катон, снова и снова колотя кулаком по беззащитному столу. — Сдать его! Сдать его цензорам!
— Категорически нет, — отказался Катул.
— Категорически нет, — сказал Ватия Исаврийский.
— Категорически нет, — сказал Гортензий.
— Тогда, — с хитрым видом предложил Катон, — выберем кого-нибудь вне стен Сената, кто сделает это. Кого-нибудь из его кредиторов.
Гортензий закрыл глаза. Более непоколебимого столпа у boni, чем Катон, не существовало. Но иногда тускуланский крестьянин и кельтиберийская рабыня в нем брали верх над римлянином. Цезарь всем им приходился родственником, даже Катону, какой бы дальней ни была эта родственная связь.
— Забудь об этом, Катон, — устало проговорил Гортензий, открывая глаза. — Так римлянин не поступает. И больше не будем говорить на эту тему.
— Мы поступим с Цезарем по-римски, — предложил Катул. — Если вы хотите отдать Цезарю деньги, предназначенные для подкупа избирателей, тогда я сам пойду к Цезарю и предложу их ему. Двести двадцать талантов составят первый приличный взнос его кредиторам. Я уверен, что Метелл Сципион согласится со мной.
— И я тоже, — проворчал Катон сквозь зубы. — Но вы, бесхребетные дураки, на меня не рассчитывайте! Я не положу в кошелек Цезаря даже свинцовой фальшивки!
Было решено, что Квинт Лутаций Катул условится о встрече с Гаем Юлием Цезарем в его квартире на улице Патрициев, между красильнями Фабриция и субурскими банями. Встреча произошла накануне выборов, рано утром. Утонченное великолепие кабинета Цезаря поразило Катула. Он не слышал, что его двоюродный брат разбирается в мебели и имеет тонкий вкус. Он даже не подозревал в Цезаре такого качества. «Существует ли что-нибудь на свете, чем не был бы одарен этот человек?» — спросил он себя, усаживаясь на ложе, чтобы ему не предложили кресло клиента. Однако, сделав подобное предположение, он проявил несправедливость к Цезарю. Никому ранга Катула Цезарь не предложил бы кресло клиента.
— Итак, завтра — великий день, — с улыбкой заговорил Цезарь, угощая гостя разбавленным вином в хрустальном кубке.
— По этому поводу я как раз и пришел к тебе, — сказал Катул, отпив немного, как оказалось, превосходного виноградного вина. — Хорошее вино, но мне такое неизвестно, — добавил он.
— Я сам его выращиваю, — сообщил Цезарь.
— Под Бовиллами?
— Нет, у меня небольшой виноградник в Кампании.
— Это все объясняет.
— Что ты хочешь обсудить, кузен? — спросил Цезарь, не позволяя отвлечь себя вопросами виноделия.
Катул глубоко вдохнул.
— Я обратил внимание, Цезарь, что твое финансовое положение крайне затруднительно. Я здесь для того, чтобы просить тебя снять свою кандидатуру на должность великого понтифика. В ответ на эту услугу я дам тебе двести талантов серебром.
Он сунул руку в складку тоги, вынул оттуда небольшой рулон бумаги и протянул Цезарю.
Цезарь даже не взглянул на рулон, не то чтобы взять.
— Ты сделал бы лучше, если бы использовал деньги для подкупа выборщиков, — вздохнув, сказал он. — Двести талантов помогли бы тебе.
— Так мне казалось более эффективным.
— Но напрасным, кузен. Я не хочу твоих денег.
— Ты не можешь позволить себе не взять их.
— Это правда. Тем не менее я отказываюсь.
Маленький рулон остался в протянутой руке Катула.
— Пожалуйста, подумай, — повторил он, начиная краснеть.
— Убери свои деньги, Квинт Лутаций. Завтра я буду на выборах в моей разноцветной тоге, чтобы просить граждан Рима голосовать за меня как великого понтифика. Во что бы то ни стало.
— Умоляю, Гай Юлий, подумай еще раз, возьми деньги!
— Еще раз прошу тебя, Квинт Лутаций, прекрати!
Катул со всей силой швырнул на пол хрустальный кубок и вышел.
Некоторое время Цезарь сидел неподвижно и глядел, как по мозаичным плиткам пола растекается розовая лужа. Потом поднялся, прошел в служебную комнату за тряпкой и принялся вытирать пол. Как только Цезарь дотронулся до кубка, он рассыпался на мелкие осколки, покрытые трещинками. Цезарь осторожно собрал осколки в тряпку, завязал узлом и выбросил в мусорное ведро.
