Гай Требоний и Децим Брут, усмехнувшись, кивнули.
— Да клал я на эти обязанности! — взревел Антоний, сделав жест, который заставил бы упасть в обморок большую часть женского общества в Риме, но оставил совершенно равнодушными присутствующих.
— Необходимо кое-что знать о деньгах, Антоний, — сказал Цезарь. — Я понимаю, в твоем представлении это достаточно жидкая вещь, что течет, как вода, я также знаю о твоих колоссальных долгах, но все же деньги весьма полезны как для будущих консулов, так и для полководцев.
— Не делай вид, что не понял меня, — резко бросил Антоний, смягчая дерзость обезоруживающей улыбкой. — Ты только что раздал сотню талантов людям двух из твоих одиннадцати легионов и каждому до последнего подарил по рабыне, а это еще тысяча сестерциев, если ее продать. Но очень немногие сделают это, поскольку ты постарался, чтобы они получили самых молоденьких, самых сочных. — Он повернулся на ложе и стал массировать свои толстые икры. — А девять легионов не получили ни обола. Возникает вопрос: намерен ли ты одарить чем-либо остальных?
— Это было бы неразумно, — серьезно ответил Цезарь. — Кампания обещает быть долгой. В следующий раз со мной отправятся два других легиона. Потом еще два других. И еще.
— Умно!
Антоний протянул руку, взял чашу и одним глотком осушил ее.
— Дорогой мой Антоний, — заметил Цезарь. — Не заставляй меня изымать из зимнего рациона вино. Сдерживайся, или я сдержу тебя сам. Советую тебе разбавлять вино водой.
— Одного я не понимаю, — сказал хмуро Антоний. — Откуда у тебя этот бзик по отношению к лучшему из даров, преподнесенных богами мужчинам. Вино — это панацея.
— Это не панацея. И не дар богов, — медленно ответил Цезарь. — Скорее, это проклятие, вылетевшее из шкатулки Пандоры. Даже при редком употреблении оно отупляет. А мысль отупевшего человека подобна мечу, неспособному разрубить волос.
Антоний захохотал.
— Вот и ответ, Цезарь! Ты — меч, разрубающий волос. И более ничего!
Через восемнадцать дней Цезарь снова был готов покинуть Бибракте, на этот раз чтобы урезонить карнутов. Требоний и Децим Брут ехали с ним. Антония, к его большому огорчению, оставляли присматривать за порядком. Квинт Цицерон привел из Кабиллона шестой легион, а Публий Сульпиций прислал четырнадцатый из Матискона. Но сам не пришел, так как Цезарю не требовались дополнительные легаты.
— Я пришел, потому что мой брат просит меня сопровождать его в апреле в Киликию, — сказал Квинт Цицерон.
— Похоже, тебя не очень радует такая перспектива, Квинт, — тихо заметил Цезарь. — Мне будет тебя не хватать.
— И мне тебя тоже. Три года в Галлии были лучшими в моей жизни.
— Рад слышать это, потому что легкими эти годы не назовешь.
— Согласен. Но может, именно тем они и хороши. Я… я ценю твое доверие, Цезарь. Были случаи, когда я заслуживал нагоняя, как в деле с сигамбрами, но ты никогда меня не ругал. Не вынуждал почувствовать себя неудачником.
— Дорогой Квинт. — Цезарь тепло улыбнулся. — Мне не в чем тебя упрекнуть. Ты замечательно со всем справлялся. И я хотел бы, чтобы ты оставался со мной до конца. — Улыбка исчезла, взгляд вдруг стал отстраненным. — Каким бы этот конец ни был.
Озадаченный Квинт Цицерон вопросительно глянул на Цезаря, но его лицо опять стало невозмутимым. Естественно, большой брат Цицерон очень подробно описал младшему события в Риме, но Квинт не знал Цезаря так хорошо, как знали его Требоний или Децим Брут. И он не был в Бибракте, когда тот награждал солдат тринадцатого и пятнадцатого легионов.
Таким образом, Цезарь пошел к Кенабу, а Квинт Цицерон с тяжелым сердцем отправился в Рим. Будущее легатство не обещало стать для него ни выгодным, ни счастливым. Снова оказаться под каблуком старшего брата! Снова нотации, поучения, наставления. Нет, большая семья — это все-таки неудобство! О да…
Приближалась зима. Кенаб лежал в руинах, и там не было никого, кто мог бы оспорить намерение Цезаря использовать крепость в своих целях. Он устроил лагерь в крепостных стенах, разместил некоторых солдат в уцелевших домах, а остальных для максимального утепления заставил обложить дерном палатки и забросать их сверху соломой.
А потом поехал в Карнут — повидать главного друида.
Тот выглядел постаревшим. Лицо изможденное, светлые золотистые волосы прошила тусклая седина, голубые глаза потухли.
— Глупо было противостоять мне, Катбад, — сказал победитель.
О, это был истинный победитель! От макушки до пят! Неужели в мире нет ничего, что могло бы ослабить невероятную уверенность, исходящую от этого человека? Эта уверенность сияла над ним, как нимб, плотно окутывая мускулистое худощавое тело. Почему Туата допустили, чтобы в Галлию был послан именно он? Ведь в Риме так много бездарных лентяев!
— У меня не было выбора, — ответил Катбад, гордо вскидывая подбородок. — Я полагаю, ты пришел, чтобы взять меня в плен и повести за собой на своем триумфальном параде.
Цезарь улыбнулся.
— Катбад, Катбад! Ты принимаешь меня за глупца. Одно дело взять в плен противника на поле боя или арестовать взбунтовавшегося царя. Но делать своими жертвами жрецов мятежной страны — полное безумие. Надеюсь, ты заметил, что ни один друид не был схвачен и что никому из них не запретили исцелять страждущих и давать нуждающимся советы.
— Почему Туата стоят за тебя?
— Я думаю, они заключили союз с Юпитером Наилучшим Величайшим. В мире богов, как и у нас, действуют свои законы. Очевидно, Туата почувствовали, что силы, соединяющие их с галлами, каким-то таинственным образом ослабевают. Не по причине оскудения религиозного рвения в галлах. Просто грядут перемены, Катбад! Земля вращается, люди меняются, времена приходят и уходят. Может быть, Туата устали от человеческих жертвоприношений. Боги тоже подвержены переменам, Катбад.
— Ты человек сугубо практический, ты политик. Как можешь ты рассуждать о религии?
— Я всем сердцем предан своим богам.
— А душой?
— Мы, римляне, не верим в души так, как вы, друиды. Все, что остается после тела, — лишь бездумная тень. Смерть — это сон, — сказал Цезарь.
— Тогда ты должен бояться ее больше, чем мы, верящие, что будем жить после смерти.
— Я думаю, мы меньше боимся ее. — Голубые глаза вдруг наполнились болью, горечью, гневом. — Да и зачем желать какого-то продолжения? Ведь жизнь — это долина слез, цепь нескончаемых испытаний. Каждая завоеванная пядь земли оплачена милями поражений. Право на жизнь завоевывается, Катбад. Но высокой ценой! Чрезвычайно высокой! Знай, никто и никогда не победит меня. Я никому этого не позволю. Я верю в себя, и я знаю, как проживу свою жизнь.
— Тогда где же долина слез? — спросил Катбад.
— В косности мышления. В людском упрямстве. В отсутствии проницательности. В неумении расчислить, как лучше и деликатнее поступить. Семь долгих лет я пытался заставить галлов понять, что победа останется не за ними, что для будущего благополучия своей земли им следует подчиниться. А как поступают они? Бросаются в пламя, как мотыльки. Заставляют меня убивать, обращать в рабство, разрушать хутора, деревни и города. Я хотел бы сделать свою политику более мягкой и милосердной, но мне этого просто не дают! Как тут быть?
