— Что же теперь делать? Как выйти из этого положения?
Коммий знал выход. Он заставил белгов собирать трутовик, солому, сухой хворост и сваливать все это в общий вал. В лагере царил хаос, все лихорадочно собирали вещи, готовясь к поспешному бегству. Женщины, волы и сотни телег раздражали Коммия, привыкшего к строгости римлян.
Коррей привел своих людей в боевой порядок и по традиции усадил их на землю. День проходил, но не видно было никакого движения, только продолжали расти кучи соломы, хвороста и трутовика. Потом, в сумерках, все это было подожжено. Белги воспользовались этой возможностью и бежали.
Но главный шанс был упущен. Пойманный при попытке устроить засаду, Коррей обрел твердость и храбрость, которых ему так не хватало, когда его положение было намного лучше. Он отказался сдаться и в результате погиб вместе с горсткой героев. Белги запросили мира, а Коммий ушел за Рейн, к сигамбрам и Амбиоригу.
Зима кончалась. Галлия постепенно утихла. Цезарь вернулся в Бибракте, поблагодарил свои легионы и одарил деньгами и женщинами весь личный состав. Солдаты, по их разумению очень разбогатевшие, ликовали. А Цезарь взялся читать письмо от Гая Скрибония Куриона.
Блестящая идея, Цезарь, выпустить твои «Записки о галльской войне» и сделать их доступными для всех римлян. Книгу буквально проглатывают, а boni — не говоря уже о сенаторах — злятся. Катон орет, что не дело проконсула рекламировать по всему городу себя и свои, несомненно, преувеличенные заслуги. Никто не обращает внимания на его крики. Копии так быстро расхватывают, что в книжных лавках составляются списки желающих их купить. Неудивительно. Твои «Записки» столь же захватывают, как «Илиада» Гомера, с тем преимуществом, что они актуальны и описывают реальность.
Ты, конечно, знаешь, что младший консул Марк Марцелл ведет себя одиозно. Почти все аплодировали, когда группа плебейских трибунов наложила вето на его предложение обсудить вопрос о твоих провинциях в мартовские календы. В этом году у тебя есть хорошие люди на скамье трибунов.
Но Марцелл поразил меня, когда пошел дальше, объявив, что люди образованной тобой колонии Новый Ком не могут считаться римскими гражданами. Он все твердит, что у тебя по закону нет прав давать кому-то гражданство, а вот у Помпея Магна имеются такие права! Для одного человека — один закон, для другого — другой. Верх искусства! Но для Палаты объявить, что люди, живущие на дальней стороне Пада, не римские граждане и никогда ими не станут, равносильно самоубийству. Несмотря на протест и вето трибунов, Марцелл записал сей декрет на бронзе и вывесил эту табличку на ростре.
Результат — огромная волна страха, покатившаяся от Альп. Люди взволнованы, Цезарь. Им, поставившим Риму тысячи великолепных солдат, Сенат говорит, что они недостаточно хороши. Те, кто живут к югу от Пада, боятся, что у них отберут гражданство, а живущие к северу от него боятся, что им его никогда не дадут. И так всюду, Цезарь. Сотни и сотни людей приходят к мнению, что Цезарь должен вернуться в Италию, что Цезарь — самый неутомимый защитник простого люда, какого Италия когда-либо знала, что он не потерпит несправедливости и сенаторского самоуправства. Подобные настроения ширятся, но могу ли я или кто-то другой вдолбить этим болванам boni, что они играют с огнем? Нет, нет и нет.
А тем временем этот самодовольный олух Помпей сидит, как жаба в отстойнике, не обращая ни на что внимания. Он, видишь ли, счастлив. Эта гарпия с замороженным лицом, Корнелия Метелла, так глубоко вонзила когти в его толстую шкуру, что он только дергается и тяжело сопит всякий раз, когда она подталкивает его. Говоря «подталкивает», я не имею в виду ничего такого. Я сомневаюсь, что они хоть раз разделили ложе. Или хоть раз предались любви у стены атрия.
Но почему же я пишу обо всем этом тебе, причем в дружеском тоне, хотя мы с тобой никогда не были друзьями? Причин тому несколько, и я честно назову тебе все. Во-первых, я сыт по горло этими boni. Я привык считать, что группа столь приверженных mos maiorum людей всегда должна быть непреложно права, даже в своих ошибках. Но в последнее время я стал думать иначе. Они — болтуны, они разглагольствуют о вещах, о которых понятия не имеют. Под маской всезнайства они прячут свою несостоятельность и полное неумение мыслить. Если бы Рим стал рушиться вокруг них, они просто стояли бы и рассуждали, у кого есть право быть раздавленным колонной в лепешку, а у кого его нет.
Во-вторых, я не выношу Катона и Бибула. Наглецов, подобных этим двум лицемерным комнатным генералам, еще нигде не встречалось. Представь, они анализируют твои «Записки», словно эксперты, хотя даже обычная драка в борделе поставила бы их в тупик. И еще я не понимаю их слепой ненависти к тебе. Что ты им сделал? Раскрыл их никчемность? Но ведь они и впрямь таковы!
В-третьих, во времена своего консульства ты был добр с Публием Клодием. В своей гибели он сам виноват. Смею сказать, что неортодоксальность, свойственная всем Клавдиям, приобрела в нем форму безумия. Он не знал предела, не знал, когда надо остановиться. Уже больше года прошло, но я все еще скучаю по этому человеку, несмотря даже на то, что перед печальным событием мы с ним повздорили и были в ссоре.
Четвертая причина сугубо личная, хотя она связана с тремя предыдущими. Я по уши в долгах и не могу сам выпутаться из них. Я очень надеялся, что все разрешит смерть отца, но он ничего мне не оставил. Не знаю, куда ушли деньги, но их определенно нигде не было, когда его страдания кончились. Я унаследовал только дом, однако и он заложен. Ростовщики ходят за мной по пятам. Уважаемая финансовая организация, владеющая закладной на дом, грозится лишить меня права на его выкуп.
К тому же я хочу жениться на Фульвии.
«Вот в чем дело!» — слышится мне твой комментарий. Да, вдова Публия Клодия чуть ли не самая богатейшая женщина в Риме и станет намного богаче, когда ее мать умрет, чего ждать уже недолго. Но я-то — бедняк. Я не могу подступиться к той, кого любил многие годы, я не могу жениться на ней, пребывая в долгах. Впрочем, я ни на что особенно и не рассчитывал, но на днях с ее стороны мне был сделан намек, и весьма откровенный. Я был сражен. Я умираю от влечения к ней, но даже не смею взглянуть на нее. Меня связывают долги.
Итак, вот что я предлагаю. Учитывая сегодняшнюю политическую ситуацию, тебе понадобится самый способный и самый умный плебейский трибун, какой когда-либо имелся у Рима. Ибо у них просто слюнки текут в ожидании того дня, когда Палата, уже в соответствии с конституцией, поднимет вопрос о твоих провинциях. Boni тут же внесут предложение отобрать их у тебя и послать туда Агенобарба. Он, конечно, богат и ленив, но из желания тебе насолить дойдет до Плаценции на руках.
Цезарь, если ты погасишь мои долги, я даю слово Скрибония Куриона, что стану отстаивать твои интересы. Как минимум мне нужно пять миллионов.
Цезарь долго сидел, не шевелясь. Удача вновь была с ним, и какая удача! Курион — его плебейский трибун, а главное, трибун купленный! Это очень важный нюанс, ибо свой кодекс чести имеется и у тех, кто берет взятки. Строгий кодекс. Если человека купили, он остается верен тому, кто его купил. Ибо позор не в том, что его купили, а в том, что он не остался купленным, предал. Человек, который взял взятку, а потом предал, с того самого момента считается социальным изгоем. Удача заключалась в том, что ему предложили плебейского трибуна калибра Куриона. Дело не в том, будет ли он так эффективен, как думает. Если даже его эффективность будет наполовину ниже, он станет бесценной жемчужиной.
