В результате Укселлодун стал утолять жажду только из родника, недоступного для римлян: он находился под самой высокой частью стен крепости, и к нему был подход только из ворот у основания стен. Штурм ничего бы не дал. Место слишком гористое, его не взять ни когорте, ни двум.
— Думаю, мы завязли, — вздохнул опечаленно Фабий.
Цезарь усмехнулся.
— Чепуха! Первое, что мы сделаем, это прямо отсюда начнем строить пандус из земли и камней, а закончим вон там, в пятидесяти шагах от родника. Надо пойти вверх по склону, что даст нам платформу футов на шестьдесят выше того места, где мы стоим. На ней мы возведем осадную башню в десять этажей высотой, что позволит скорпионам разить каждого, кто попытается подобраться к воде.
— Это днем, — мрачно возразил Ребил. — А они ходят к ручью по ночам. Кроме того, наши люди будут вести строительство на виду у врага, что превратит их в мишени.
— Для этого, как тебе известно, существуют мантелеты. Важно работать так, чтобы все выглядело как можно внушительней, — небрежно добавил Цезарь. — Словно это наш единственный шанс взять Укселлодун. Так должны думать и наши солдаты. — Он помолчал, глядя на родник. Струя воды била под сильным давлением. — Но, — продолжил он, — все это лишь завеса. Я видел много подобных источников, особенно в Анатолии. Мы его высушим. Он образован добрым десятком подземных потоков. Мы начнем копать тоннель и будем каждый встретившийся поток отводить в Олтис. Сколько времени на это уйдет, я не знаю, но, когда последний поток отведут, родник иссякнет.
Фабий и Ребил в благоговейном ужасе уставились на него.
— Может быть, тогда обойтись без наземного фарса?
— И дать им понять, что происходит на самом деле? Ребил, эта часть Галлии славится горными разработками. Я думаю, в крепости есть люди, работавшие в рудниках. И не хочу повторения того, что случилось, когда мы блокировали атватуков: подкопы с разных сторон петляли и сталкивались, как ходы сумасшедших кротов. Здесь копать нужно тайно, посвящая в дело лишь тех, кто будет копать. Вот почему и пандус, и осадная башня должны выглядеть очень убедительно. Я не хочу терять людей — и мы постараемся никого не потерять, — но я хочу покончить с этим как можно скорее.
Пандус пошел вверх по склону, потом стала подниматься осадная башня. Пораженные обитатели Укселлодуна ответили градом стрел, пик, камней. Осознав, что это мало чему помогает, они вышли из ворот и атаковали. Сражение было яростным, ибо римляне искренне верили в необходимость возводимых фортификаций и отчаянно их защищали. Вскоре башня загорелась, а мантелеты начали дымиться. Поскольку фронт битвы был очень узким, большинство римских солдат не принимало участия в битве. Легионеры, собравшиеся на ближайших высотках, громкими криками поддерживали своих товарищей, а кардурки со стен цитадели — своих. В разгар сражения Цезарь велел своим людям обогнуть цитадель с двух сторон, поднимая как можно больше шума, словно вот-вот начнется масштабный штурм.
Хитрость удалась. Кардурки, напуганные новой угрозой, отступили, и это позволило римлянам погасить огонь. Десятиэтажную башню подремонтировали, но использовать не успели. Подземные подкопы неуклонно продвигались вперед. Один за другим потоки, питающие родник, были отведены в Олтис. И источник, издревле бивший из подошвы горы, впервые иссяк.
Это было как гром с ясного неба, и что-то жизненно важное в защитниках крепости умерло. Ибо стало ясно: Туата, пораженные мощью Рима, покинули галлов. Они теперь улыбаются Цезарю. Что толку биться с тем, на чьей стороне Туата?
Укселлодун сдался.
На следующее утро Цезарь созвал совет, состоящий из легатов, префектов, военных трибунов и центурионов, включая Авла Гиртия, прибывшего с двумя легионами Квинта Фуфия Калена, после начала атаки на родник. — Я буду краток, — сказал Цезарь. В полном боевом облачении и с жезлом на правом предплечье он сидел в курульном кресле. Свет из большого открытого проема за спинами пяти сотен собравшихся в зале совещаний бил ему прямо в лицо. Цезарю не было и пятидесяти, но его длинная шея была испещрена глубокими морщинами, хотя с подбородка кожа еще не свисала. Морщины пересекали его лоб, веером расходились из внешних уголков глаз, прорыли борозды с обеих сторон носа, подчеркивая высоту резко очерченных скул, рассекая кожу под ними. В ходе кампании он обычно не прикрывал свои редкие волосы, но сегодня надел corona civica из дубовых листьев, потому что хотел произвести впечатление неопровержимого авторитета. Когда он входил в этом венке в Палату, все должны были вставать и аплодировать ему, даже Бибул и Катон. Благодаря этому венку он вошел в Сенат в возрасте двадцати лет. Благодаря ему каждый солдат, когда-либо служивший под его началом, знал, что Цезарь раньше сражался в первых рядах с мечом и щитом, но и люди его галльских легионов тоже много раз видели его в первых рядах, сражавшимся с ними вместе.
Он выглядел очень усталым, но не от истощения физических сил. Он всегда был физически очень крепок. Нет, это была эмоциональная, внутренняя усталость. Все понимали это. И удивлялись этому.
— Сейчас конец сентября. Лето, — сказал он отрывисто, совсем не стараясь ритмизировать свою речь. — Еще два-три года назад мы бы решили, что война в Галлии кончена. Но сейчас все сидящие здесь знают, что это не так. Когда народы Длинноволосой Галлии признают свое поражение? Когда они успокоятся под легким римским ярмом, сообразив, что ничто им более не грозит, что они находятся под надежной защитой? Галлия — это буйвол, ослепленный укусами насекомых и раздираемый гневом. Он мечется в ярости туда-сюда, натыкаясь на стены, скалы, деревья, постепенно ослабевая, но не смиряясь, пока не умрет, разбившись обо что-нибудь сам.
В зале стояла мертвая тишина. Никто не шевелился, не кашлял. Все знали, что сейчас последует самое важное.
— Как нам успокоить этого буйвола? Как убедить позволить нам приложить к его ранам мазь?
Тон его сделался тверже, а взгляд — мрачнее.
— Каждый из вас, включая самого молодого центуриона, знает об ужасных трудностях, которые ждут меня в Риме. Сенат жаждет моей крови, моих костей, моей души… и моего dignitas, моей личной роли в обществе. Это и ваше dignitas, потому что вы — мои люди. Костяк моей любимой армии. Если я упаду, упадете и вы. Если я буду опозорен, не миновать позора и вам. Такова нависшая над нами угроза. Но не в том суть моего разговора с вами. Это к слову, не больше, чтобы заострить ваше внимание на том, что я собираюсь сказать.
Он глубоко вздохнул.
— Третий срок мне не разрешат. Через год, в мартовские календы, мое командование закончится. Может закончиться, хотя я приложу все силы, чтобы этому помешать. И потому оставшийся год мне нужен для административной, а не военной работы. Чтобы превратить Длинноволосую Галлию в подлинную провинцию Рима. Я хочу навсегда покончить с напрасной, бесцельной, опустошительной для галлов войной. Я не испытываю никакого удовольствия, глядя на поле сражения после очередной нашей победы. Ибо там лежат тела римлян. А также тела многих галлов, белгов и кельтов. Умерших без всякой причины, за одну лишь мечту, на воплощение которой у них не хватило бы ни ума, ни образования, ни всего прочего. Что, несомненно, обнаружил бы Верцингеториг, если бы победил.
