А теперь, вероятно, увидит. Гортензию, должно быть, уже за семьдесят. Многолетняя война между Суллой и Карбоном и последующее диктаторство первого помешали его карьере. Он очень поздно выбился в консулы, а до того вел разгульную жизнь, и теперь это привело к деградации его некогда мощного интеллекта.
Катон и Брут вошли в просторный атрий. Кроме слуг, там никого не было. Не было и признаков присутствия Марции, когда их проводили в комнату отдыха — так Гортензий называл помещение, более походившее на будуар, чем на кабинет или спальню. Удивительные фрески неэротического характера украшали ее стены, которые без этого выглядели бы аскетическими. Гортензий решил воспроизвести настенную роспись разрушенного дворца критского царя Миноса. Чернокудрые стройные мужчины и женщины в юбках заскакивали на тучных буйволов, висели, как акробаты, на их крученых рогах. Ни зеленых, ни красных красок, только синие, желтые и коричневые тона. Вкус Гортензия был безупречен во всем. Как же он, наверное, наслаждается Марцией!
В комнате стоял стойкий запах старости, экскрементов и еще чего-то неуловимого, предвещавшего приближение смерти. На большой кровати, покрытой синим и желтым лаком в египетском стиле, лежал Квинт Гортензий Гортал, когда-то отменный юрист.
Он усох так, что напоминал мумию, безволосую, иссохшую. Но ревматические глаза сразу узнали Катона. Тонкая, в темных пятнах рука с удивительной силой стиснула руку гостя.
— Я умираю, — жалобно всхлипнул Гортензий.
— Смерть приходит ко всем нам, — заявил этот мастер тактичности.
— Я боюсь ее!
— Почему? — спросил Катон с непроницаемым видом.
— Вдруг греки правы и меня ждет наказание?
— Ты имеешь в виду удел Сизифа и Иксиона?
Обнажились беззубые десны. Чувство юмора еще не покинуло умирающего.
— Я не очень хорошо себя чувствую, чтобы затаскивать на гору камни.
— Подумай сам. Сизиф и Иксион оскорбили богов. А ты, Гортензий, оскорблял лишь людей. За это не обрекают на муки.
— Да? А ты не думаешь, что богам угодно, чтобы люди относились друг к другу, как к ним?
— Люди не боги, поэтому — нет.
— Колесницы с душами умерших влекут две лошади, — успокоительно сказал Брут. — Черная и белая.
Гортензий хихикнул.
— В том-то и дело, Брут. Обе мои лошади черные. — Он повернул голову, посмотрел на Катона. — Я хотел видеть тебя, чтобы поблагодарить.
— Поблагодарить меня? За что?
— За Марцию. Она дала мне больше счастья, чем может заслуживать старый грешник. Самая замечательная и заботливая из жен. — Взгляд его блуждал по комнате. — Я был женат на Лутации, сестре Катула, ты знаешь. Она родила мне детей. Очень сильная, своевольная и очень черствая женщина. Она презирала моих рыбок. Никогда не смотрела на них. А Марция тоже любит смотреть на моих рыбок. Вчера она принесла мне Париса, моего любимца, в чаше из горного хрусталя….
Это было уже чересчур. Катон наклонился, чтобы, повинуясь традиции, поцеловать страшные, тонкие как ниточка губы.
— Я должен идти, Квинт Гортензий, — сказал он, выпрямляясь. — Не бойся смерти. Она милосердна. И иногда предпочтительнее, чем жизнь. Она несет облегчение, хотя способ ее прихода может быть сопряжен со страданиями. Мы терпеливо сносим их, а потом наступает покой. Пусть твой сын будет с тобой, чтобы держать тебя за руку в последний момент. Никто не должен умирать в одиночестве.
— Я лучше буду держать твою руку. Ты — величайший из римлян.
— Тогда я буду возле тебя, когда придет время, — сказал Катон.
Популярность Куриона на Форуме росла с той же скоростью, с какой он утрачивал ее в Сенате. Он все не отзывал свое вето и с особенным удовольствием озвучил в Палате письмо Цезаря, в котором тот заверял почтенных отцов, что будет счастлив сложить с себя полномочия, сдать провинции и свою армию, если то же самое сделает и Помпей. Помпею ничего не оставалось, как заявить, что он не может опуститься до одолжения человеку, который игнорирует волю Сената и народа Рима.
Его заявление позволило Куриону утверждать, что заявитель имеет виды на государство. А Цезарь их не имеет. Он в этом случае ведет себя как преданный слуга Рима. И вообще, что это за виды? Какова, собственно, их подоплека?
— Цезарь намерен свергнуть республику и сделаться царем Рима! — крикнул Катон, не в силах больше молчать. — Он поднимет свои легионы и пойдет с ними на Рим!
— Ерунда! — с презрением возразил Курион. — Почему вас не беспокоит Помпей? Цезарь готов от всего отказаться, а Помпей — нет! Поэтому кто из них намерен поднять армию, чтобы устроить переворот? Конечно, последний!
И так — каждый раз. Март закончился. Апрель почти прошел, а Курион все не снимал свое вето. Его шумно приветствовали на улицах. Он становился героем. С другой стороны, Помпей в народном мнении все больше и больше начинал походить на злодея, а boni — на кучку злобных фанатиков, мечтающих свалить Цезаря, чтобы поставить над всеми Помпея.
В ярости от подобного поворота общественного мнения Катон написал письмо Бибулу и получил в последний день апреля ответ.
Катон, мой дорогой тесть и еще более дорогой друг, здесь произошли такие события, от которых глаза мои не просыхают. Я потерял обоих моих сыновей, их убили в Александрии. Но я попытаюсь подумать, как решить твой вопрос.
Ты, конечно, знаешь, что Птолемей Авлет умер в мае прошлого года, задолго до того, как я прибыл в Сирию. Его старшая дочь, семнадцатилетняя Клеопатра, взошла на египетский трон. Но от нее как от женщины потребовали, чтобы она вышла замуж за близкого родственника — брата, двоюродного брата или дядю. Чтобы сохранить чистоту царской крови, хотя нет сомнений, что кровь самой Клеопатры нечистая. Ее мать была дочерью понтийского царя Митридата,
[1]
в то время как мать ее младшей сестры и двух младших братьев была родной сестрой Птолемея Авлета.
Я постараюсь не отвлекаться, но, наверное, мне нужно выговориться, а здесь нет никого, с кем я мог бы поговорить. А ты — отец моей любимой жены, мой друг, и кому же, как не тебе, мне позволительно излить мое горе?
Прибыв в Антиохию, я велел Гаю Кассию Лонгину паковать вещи. Очень надменный, очень самоуверенный молодой человек. Поверишь ли, он имел наглость сделать то же, что сделал Луций Пизон в конце своего губернаторства в Македонии! Он выплатил жалованье своей армии и распустил ее, прежде чем убежать со всеми награбленными сокровищами Марка Красса, включая золото Иерусалима и золотую же статую Атаргатис, вывезенную из храма в Бамбике.
При постоянной парфянской угрозе (Кассий победил Пакора, сына парфянского царя Орода, загнав его в ловушку, и парфяне ушли, но, конечно же, ненадолго) я остался с единственным приведенным с собой легионом. Как ты понимать, не густо. Цезарь набрал свое войско, пользуясь законом Помпея, требующим, чтобы все мужчины от семнадцати до сорока лет проходили военную службу. Но по причинам, которых мне не понять, люди к Бибулу не шли. Я вынужден был прибегнуть к насильственному рекрутированию. Войско какое-то у меня собралось, но оно не было настроено драться.
