Все покорно расселись, как им указали. Марцию Катон не видел. Но их разделяло только несколько пядей.
Бдение затянулось. Текли часы. Вошли слуги, зажгли лампы. Время от времени кто-нибудь отлучался в уборную. Все смотрели на умирающего, который с заходом солнца снова закрыл глаза. В полночь случился второй удар, убивший его так быстро и тихо, что никто ничего поначалу не понял. Только холод, проникший в пальцы, сказал Катону, что старик отошел. Он глубоко вздохнул, осторожно положил на грудь покойного его холодеющую правую руку и объявил:
— Квинт Гортензий умер.
Затем потянулся через кровать, взял у Гортензия-младшего левую руку усопшего и тоже пристроил ее на бездыханной груди.
— Квинт, вложи ему в рот монету.
— Он умер так тихо! — удивилась Гортензия.
— А зачем бы ему умирать шумно? — саркастически бросил Катон и вышел в сад, чтобы побыть в одиночестве.
Он долго кружил по холодному зимнему саду, пока не стал различать предметы в безлунной ночи. Он не хотел знать, что делают с умершим служащие похоронной конторы. Когда все закончится, он незаметно выскользнет в боковую калитку. Его больше не интересовал Квинт Гортензий Гортал. А Марция интересовала. И очень.
И она вдруг материализовалась перед ним. Так внезапно, что он раскрыл рот. И все остальное потеряло значение: прошедшие годы, старый муж, одиночество. Она прильнула к нему, взяла в руки его лицо, радостно улыбаясь.
— Моя ссылка закончилась.
Он поцеловал ее, терзаемый болью. Пылкая и безмерная любовь, крохи которой проливались на дочь, вдруг вырвалась на свободу. Такая же неистовая, такая же дивная, как и в те дни, когда был жив Цепион. Лицо ее было мокрым от слез, он слизывал их языком. А потом рванул с нее черное платье, и они рухнули на мерзлую землю. Никогда в те два года, что она провела с ним, он не брал ее так, как в этот раз — не сдерживаясь, не противясь переполнявшему его чувству. Дамбу прорвало, он разлетался на части вместе со всеми этическими запретами, которыми он столь безжалостно себя ограждал. Он был с ней, в ней, вне ее… и опять в ней! И снова, и снова, и снова.
Только на рассвете они оторвались друг от друга, так и не перемолвившись ни единым словечком. Катон вышел через боковую калитку на улицу, уже наполнявшуюся людьми. Марция привела в порядок одежду и удалилась в свои покои. Все тело ее болело, но она ликовала. Вероятно, ее ссылка была единственным способом примирить Катона с его чувством к ней. Все еще улыбаясь, она побрела в ванную комнату.
В то же утро Филипп пришел к Катону и был весьма удивлен, найдя самого убежденного в Риме стоика радостным и полным жизни.
— Не предлагай мне мочи, которую ты называешь вином, — сказал гость, падая в кресло.
Катон молча присел к своему обшарпанному столу и застыл в ожидании.
— Я — душеприказчик Квинта Гортензия, — сообщил раздраженно Филипп.
— Да, он сказал, что оставил мне что-то.
— Что-то? Я скорее назвал бы это даром богов!
Светло-рыжие брови Катона приподнялись, глаза блеснули.
— Я весь внимание, Луций Марк.
— Что с тобой сегодня?
— Абсолютно ничего.
— Я бы этого не сказал. Ты какой-то странный.
— Да, но я и всегда был странным.
Филипп полной грудью вдохнул и изрек:
— Гортензий завещал тебе все содержимое своего винного погреба.
— Как это мило.
— Мило? Это все, что ты можешь сказать?
— Нет, Луций Марк. Я очень ему благодарен.
— А ты знаешь, что у него там хранится?
— Думаю, очень хорошие виноградные вина.
— В этом ты прав. Но знаешь ли ты, сколько там амфор?
— Нет, не знаю. Откуда мне знать?
— Десять тысяч! — рявкнул Филипп. — Десять тысяч амфор с самыми тонкими винами мира! И кому он все это оставляет? Тебе! Человеку без вкуса!
— Я понимаю, что ты имеешь в виду, и понимаю твое возмущение.
Катон вдруг подался вперед и ухватил посетителя за колено — жест, столь ему несвойственный, что Филипп даже не отпрянул.
— А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.
— Сделку?
— Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.
— Ты сбрендил, Катон! Арендуй крепкое складское помещение или продай их! Я куплю у тебя столько, сколько смогу. Но нельзя же отдать все задаром!
— А я и не говорил, что задаром. Сделка есть сделка. Я хочу сторговаться.
— Что же у меня есть, сравнимое с таким богатством?
— Твоя дочь.
Челюсть Филиппа упала.
— Что?
— Я меняю вино Квинта Гортензия на твою дочь.
— Но ты же развелся с ней!
— А теперь хочу взять ее снова.
— Ты и вправду сошел с ума! Зачем тебе это?
— Мое дело, — промурлыкал Катон и не спеша потянулся. — Свадьба должна состояться, как только прах Квинта Гортензия окажется в урне.
Челюсть со стуком встала на место. Губы задергались. Филипп застонал.
— Дорогой мой, но это же невозможно! После траура, через десять месяцев, куда ни шло! Если я соглашусь! — поспешил он добавить.
Взгляд Катона стал очень серьезным. Его рот отвердел.
— Через десять месяцев мир может рухнуть. Или Цезарь пойдет на Рим. Или меня сошлют на Эвксинское побережье. Десять месяцев — они же неоценимы. Поэтому я женюсь на Марции сразу после похорон.
— Нет! Я не соглашусь! Рим сойдет с ума!
— Рим и так ненормальный.
— Нет, я не дам согласия!
Катон вздохнул, повернулся на стуле и замер, мечтательно глядя в окно.
— Девять тысяч пятьсот амфор. Огромных, гигантских амфор тончайшего в мире вина. Сколько его в одной амфоре? Двадцать пять фляг? Умножаем девять тысяч пятьсот на двадцать пять — и получаем двести тридцать семь тысяч пятьсот фляг. Фалернского, хиосского, фуцинского, самосского…
Он так резко выпрямился, что Филипп вздрогнул.
— А ведь у Квинта Гортензия в коллекции имеются также вина из погребов царя Тиграна, царя Митридата и царя парфян!
Черные глаза дико вращались, лицо красавца перекосилось, Филипп сложил руки и умоляюще протянул их к мучителю.
— Я не могу! Разразится скандал почище того, что бушевал, когда ты отдал Марцию старому Квинту! Катон, я прошу! Пусть пройдет время траура!
— Оно пройдет, но вина больше не будет! Зато ты сможешь полюбоваться, как эти амфоры погрузят на повозки и отвезут к горе Тестацей, где я самолично расколочу их большим молотком.
