Хотя нередко на таких сборах глаза его увлажнялись, сегодня никаких слез не будет. Он стоял, широко расставив ноги, опустив руки, с corona civica на голове. Алый плащ закреплен на плечах красивой серебряной кирасы. Его легаты стояли по обе стороны от него на возвышении, военные трибуны — двумя группами по обе стороны у возвышения.
— Я здесь, чтобы исправить эту позорную ситуацию, — крикнул он высоким, далеко слышным голосом. — Один из моих легионов замыслил мятеж. Представители других легионов могут видеть его сейчас в полном составе. Это — девятый. Говорю для тех, кто стоит далеко.
Никто не проронил ни слова, никто не удивился. Все обо всем уже знали.
— Девятый легион! Ветеран войны в Длинноволосой Галлии, легион, чьи знамена едва выдерживают вес наград, чей орел бывал десятки раз обвит лавром. Состоящий из солдат, которых я всегда называл моими ребятами. Но они отреклись от меня. Я уже не могу считать их моими. Они — толпа, которую настроили против меня демагоги в масках центурионов. Центурионов! Как назвали бы Тит Пуллон и Луций Ворен, два великолепных центуриона, этих подлых людей, которые заменили их, став во главе девятого легиона? — Цезарь указал на двух стоявших рядом с ним ветеранов. — Видите их, солдаты девятого? Это ваши бывшие боевые товарищи! Косвенно ваш позор лег и на них! Видите их слезы? Они плачут о вас! Но я не могу плакать. Я слишком разгневан, я полон презрения. Мой послужной список непоправимо испорчен. Отныне я никому не смогу заявить, что моя армия идеальна и что никакой смуты в ней не было никогда.
Он не шевельнулся. Руки опущены, прижаты к бокам.
— Парни из других легионов, я позвал вас сюда, чтобы вы стали свидетелями моих действий. Эти бунтовщики объявили, что не двинутся из Плаценции, что они хотят, чтобы их распустили прямо здесь и сейчас. И чтобы им выплатили все, что положено, включая их долю в трофеях девятилетней войны. Что ж, хорошо. Их распустят. Но распустят не с честью! Их доля в трофеях будет поделена между всеми воевавшими в Галлиях легионами. Они не получат земли. Каждый будет лишен гражданства. Вы знаете, что сейчас я — диктатор и что мои полномочия превышают полномочия и консулов, и губернаторов. Но я не Сулла. Я не стану злоупотреблять своей властью, тем более здесь. Я поступлю лишь так, как позволительно поступить любому командующему, чьи войска вздумали бунтовать. Я могу стерпеть многое, даже если от кого-то из вас вдруг потянет духами. Мне плевать, если кто-то подставит кому-нибудь свою задницу, лишь бы тот и другой дрались, как боевые коты! Лишь бы они были мне абсолютно верны! Но солдаты девятого мне не верны. Они мне изменили. Они обвинили меня в намеренном утаивании от них того, что им полагается. Меня! Гая Юлия Цезаря! С которым плечом к плечу провели десять лет! Моего слова для девятого недостаточно! Девятый затеял мятеж!
Его голос окреп. Он закричал. Закричал во весь голос. Этого он никогда себе не позволял.
— Я не потерплю мятежа! Вы слышите? Не потерплю! Мятеж — это худшее преступление для солдата! Мятеж — это государственная измена! И я буду расценивать мятеж девятого легиона как государственную измену! Я лишу его солдат всех их прав, всех положенных им денег и гражданства. И каждого десятого из состава — казню!
Он ждал, пока клерки повторят сказанное. Никто не проронил ни звука, кроме Пуллона и Ворена, которые рыдали. Все смотрели на Цезаря.
— Как вы могли? — крикнул он, повернувшись к девятому. — Вы не представляете, как я благодарю всех римских богов за то, что Квинт Цицерон сейчас не с нами! Впрочем, это и не его легион. Эти люди не могут быть теми героями, которые целый месяц противостояли пятидесятитысячной армии нервиев. Раненые, больные, измотанные, они смотрели, как горят их вещи и провиант, но продолжали бороться с врагом! Нет, это люди другие! Алчные, жалкие, низкие! Я больше не назову их моими ребятами! Я их отвергаю!
Он поджал губы, сделал пренебрежительный жест.
— Не понимаю, как вы могли? Как вы решились поверить каким-то мерзавцам? Чем я это заслужил? Когда вы голодали, разве я ел что-то лучшее? Когда вы мерзли, разве я спал в тепле? Когда вы падали духом, разве я высмеивал вас? Когда вы нуждались во мне, разве я не приходил к вам? Когда я давал вам слово, разве я его нарушал? Что я вам сделал? Что я вам сделал? — Он сжал кулаки. — Кто эти люди, кому вы поверили больше, чем мне? Какими лаврами увиты их головы? Какой героизм они проявили и в каких войнах? Как велики их заслуги? Они вели вас, они пеклись о вас лучше, чем я? Или они платили вам больше? Нет, но, оказывается, вы еще не получили вашей доли от триумфальных трофеев. Их также не получил пока ни один другой легион! Но разве я не оделял вас премиями из моего собственного кошелька! Разве я не удвоил вам жалованье! Задолжал ли я вам в этом смысле хотя бы денарий? Нет! Вы сами знаете, нет! А в гражданской войне на трофеи рассчитывать не приходится. Но разве я не обещал компенсировать вам их отсутствие? Что я вам сделал?
Он рассек воздух рукой.
— Ответ таков. Я ничего не сделал, чтобы спровоцировать ваш мятеж, даже если в римской армии были бы узаконены подобные проявления недовольства. Но нет, они не узаконены. И не будут! Мятеж — это государственная измена. Разве я самый скупой и самый жестокий главнокомандующий во всей истории Рима? Нет, но вы тем не менее плюнули мне в лицо. Я не отвечу вам плевком, не дождетесь. Я просто скажу вам: вы были моими ребятами, а теперь нет! Вы этого недостойны!
— Цезарь! — звонко выкрикнул Секстий Клоатий. Слезы катились по его красному обветренному лицу. — Цезарь! Не надо! — Он выступил из рядов, подбежал к возвышению. — Я согласен на роспуск, я согласен потерять деньги. Я согласен на казнь, если жребий падет на меня. Но я не вынесу, если не останусь твоим славным парнем!
И они вышли вперед, все остальные делегаты девятого. Плача, умоляя простить их, готовые умереть, только бы Цезарь вернул им свое расположение. Солдаты мятежного легиона рыдали. Искренне, от всего сердца.
«Какие они все-таки дети, — думал он, глядя на них. — Польстившиеся на красивые словеса, исторгнутые из грязных ртов. Одураченные шарлатанами. Дети, храбрые, жесткие, порой жестокие. Но не мужчины в настоящем понимании этого слова. Дети».
Он дал им поплакать.
— Ну хорошо. Я не распущу вас. Я не стану обвинять всех в измене. Но у меня есть условие. Мне нужны сто двадцать зачинщиков мятежа. Каждый десятый из них будет казнен. Остальных распустят и лишат гражданства.
Первые восемь десятков выданных целиком составляли центурию Карфулена, первую седьмой когорты. В число остальных вошли приятели Карфулена. И еще Клоатий с Апонием.
Никто из легионеров не знал, что жребии для выбора двенадцати смертников были заранее подтасованы. Сульпиций Руф провел предварительное расследование и выявил главных смутьянов. Одного из них не было среди тех, кого выдал девятый.
— Среди вас есть кто-нибудь невиновный? — спросил Цезарь.
— Да! — выкрикнули из задних рядов. — На меня указал центурион Марк Пусион. А виновен он сам, а не я!
