«Как иначе я мог бы заставить кельтов усвоить кровавый урок, преподанный мною белгам? Нельзя уехать, не выполнив задачи, напрасно потеряв годы. Я не могу возвратиться в Рим, не возвеличив мое dignitas полной победой. Теперь я больший герой, чем Помпей Магн на вершине славы, и весь Рим сейчас у моих ног. Я сделал то, что должен был сделать любой ценой. Ах, но воспоминания о жестокости — плохое утешение в старости!»
РИМ
ЯНВАРЬ — АПРЕЛЬ 52 Г. ДО P. X
В первый день нового года ни один магистрат не вступил в должность. Рим жил, руководствуясь указаниями Сената и десяти плебейских трибунов. Катон сдержал слово и заблокировал прошлогодние выборы, требуя, чтобы племянник Помпея, Гай Меммий, снял свою кандидатуру на звание консула. Только в конце квинктилия было решено, что Гней Домиций Кальвин и авгур Мессала Руф останутся консулами еще на пять месяцев до конца года. Но они не стали проводить выборов на следующий год. Помешала уличная война, которую затеяли Публий Клодий и Тит Анний Милон. Первый метил в преторы, второй — в консулы. И ни один не мог допустить возвышения другого. Каждый кликнул сторонников, те вышли на улицы, и Рим в очередной раз сделался ареной насилия. Это, впрочем, не означало, что повседневная жизнь в большей части великого города была как-то затруднена. Бои велись в основном возле Форума, в центре, но столь беспощадно, что Сенат перестал собираться в своем здании, курии Гостилия, а заседаний Трибутного и Плебейского собраний не проводилось вовсе.
Все это сильно не нравилось Марку Антонию, лучшему другу Клодия, ибо весьма затрудняло его продвижение по общественной лестнице. Ему уже исполнилось тридцать, пора бы стать квестором, что автоматически ввело бы его в Сенат и предоставило массу возможностей пополнить свой кошелек. Например, получить назначение в какую-нибудь из провинций и ведать там губернаторской бухгалтерией. Почти бесконтрольное и очень прибыльное занятие. Продавать права на сбор налогов, на выгодные контракты, да мало ли еще на что. Можно также погреть руки и в Риме, если пролезть в тройку квесторов при римской казне и (за определенную мзду, разумеется) изменять записи в книгах, вымарывать из них чьи-то долги, а то и помочь кому-либо получить в обход закона дотацию. Но Марк Антоний не квестор и потому весь в долгах.
Ни один губернатор не назвал его имени, что очень не понравилось ему, когда он наконец удосужился подумать об этом. Цезарь и тот не назвал, несмотря на родство. Мог бы, кажется, порадеть родичу, но затребовал сыновей Марка Красса, хотя кто ему Красс? Только друг. А потом решил взять к себе сына Сервилии, Брута! Но тот отшил его, вот был скандал! Дядюшка Брута, Катон, скакал от радости и поносил Цезаря на весь Рим. А мать Брута, эта мегера и любовница Цезаря, наоборот, поносила своего сводного братца, всюду сплетничая, что тот продал свою супругу старому глупому Гортензию!
Даже Луций Цезарь, приглашенный в Галлию старшим легатом, отказался похлопотать за племянника, поэтому матушке самой пришлось написать именитому родственнику. Ответ Цезаря был холодным и кратким: «Марку Антонию будет полезней попытать счастья по жребию. Нет, Юлия Антония, я не дам запрос на него».
— В конце концов, — с досадой сказал Антоний Клодию, — в Сирии я был хорош! И так классно командовал кавалерией, что Габиний брал меня всюду с собой.
— Лабиен, да и только, — усмехнулся Клодий.
«Клуб» его все еще процветал, несмотря на уход Марка Целия Руфа и двух знаменитых fellatrices — Семпронии Тудитани и Паллы. Суд и оправдание Целия, обвиненного в попытке отравить Клодию, любимую сестру Клодия, состарили эту парочку отвратительных сексуальных акробаток до такой степени, что они предпочитали сидеть дома и не смотреться в зеркало.
А «Клубу Клодия» хоть бы что! Члены его встречались, как и всегда, в новом доме на Палатине, купленном Клодием у обедневшего Скавра за четырнадцать с половиной миллионов сестерциев. Прелестный дом, просторный, изысканно и уютно обставленный. Стены столовой, где сейчас все возлежали на покрытых тирским пурпуром ложах, были отделаны поразительными трехмерными панелями из черно-белых кубов, вставленными между нежными, подернутыми дымкой ландшафтами Аркадии. Ранняя осень позволяла держать большие двери на колоннаду перистиля распахнутыми, благодаря чему открывался вид на роскошный бассейн — с мраморными тритонами и дельфинами и с фонтаном в центре, увенчанным потрясающей скульптурой Амфитриона, стоящего в раковине и управляющего лошадьми с рыбьими хвостами.
Тут были: Курион-младший, Помпей Руф — родной брат безмерно глупой прежней жены Цезаря Помпеи Суллы, Децим Брут — сын Семпронии Тудитани, а также новый член клуба Планк Бурса. И разумеется, еще три женщины, все из семейства Публия Клодия: его сестры Клодия и Клодилла и его жена Фульвия, без которой он не делал ни шагу.
— Цезарь просил меня вернуться в Галлию, и я думаю ехать, — обронил Децим Брут, ничего, собственно, не имея в виду, но невольно посыпав раны Марка Антония солью.
Тот презрительно посмотрел на счастливчика. Хотя на что там смотреть? Тощий, ростом не вышел, волосы блеклые, почти белые, за что его и прозвали Альбином. И все же Цезарь любит его, очень ценит и дает поручения столь же ответственные, что и старшим легатам. Почему же он так не любит своего родича, Марка Антония? Почему?
Ключевая фигура, вокруг которой вращались все эти люди, Публий Клодий тоже был худощавым и невысоким, но очень смуглым в отличие от светлокожего Децима Брута. Хищность натуры этого незаурядного представителя знатного клана Клавдиев Пульхров проступала даже в улыбке, а без улыбки лицо его и вовсе делалось злым. Он, как никто, умел насолить тем, кто с ним в чем-либо расходился, за что, собственно, непрерывно страдал. Сирийские арабы, например, разозленные его выходками, сделали ему обрезание, Цицерон предал его публичному осмеянию, а Цезарь устроил так, что патриция Публия Клодия усыновил плебей. Были еще и Помпей, заплативший Милону, чтобы тот вывел на улицы шайки бандитов, и весь аристократический Рим, с большим удовольствием поверивший в то, что он предается запретным усладам со своими сестрами Клодией и Клодиллой.
Его самым большим недостатком была ненасытная жажда мести. Стоило человеку оскорбить или уязвить его dignitas, и он вносил этого человека в список для отмщения и ждал удобного случая сравнять счеты. Цицерона, например, ему удалось на какое-то время отстранить от юридической практики, а кипрский Птолемей после аннексии Кипра вообще покончил с собой. Ушел в иной мир и Лукулл, его зять, чья блестящая воинская карьера в одночасье вдруг рухнула. Мать Цезаря, Аврелия, также получила свое. Она воздавала зимние почести Bona Dea, Благой богине, а Клодий, переодевшись в женское платье, пробрался на празднество и осквернил торжество. Хотя эта проделка с той поры не давала ему покоя. Святотатство есть святотатство. Его, правда, судили за него, но потом оправдали. Жена и другие женщины Клодия подкупили присяжных. Фульвия — из любви, другие — в уверенности, что Bona Dea накажет негодяя сама. А наказание могло оказаться нешуточным, и это соображение постоянно точило его.
